Реки не умирают. Возраст земли

«Настасья Сольцева права: геологи ревниво относятся к удачам своих коллег, — думала Павла. Дело всей жизни отца Георгия Леонтьевича и дело его собственное — твердые ископаемые. А газ его интересует постольку, поскольку он работает вместе с Шумским».

— Ты бросила камешек и в мой огород, — сказал Георгий, отложив газету.

— Обиделись?

— Нет-нет. Наше управление действительно ослабило разведку твердых ископаемых, того же никеля, не говоря о железе. Только медь и ищем. Все ходим по старому следу. Оно, конечно, вольготнее, чем прокладывать свой собственный первопуток.

— Я не думала, что очерк вызовет у вас приступ самокритики.

— Видишь ли, у тебя здесь выдвинуты проблемы: о поиске на старых месторождениях «золотого ключика» к новым месторождениям, о прямой, из рук в руки, преемственности в геологической службе. Ты начинаешь нравиться мне, Павла.

— Вот как...

Он внимательно посмотрел на Павлу. Его взгляд был по-прежнему горьковатым, но в глазах прибавилось света.

— Извини, я переоденусь. — И он ушел в соседнюю комнату.

Павла бесцельно оглядывала его рабочий стол, заваленный всякими папками и бумагами. Рядом с перекидным календарем стояла в рамке Шурочкина фотография. Она достала из кармашка вязаного жакета свои очки, без которых уже не обходилась в таких случаях (при всей нелюбви к очкам). Долго рассматривала Шуру, очень похожую на мать: светлые, ясные глаза, открытый лоб и затаенная улыбка в уголках пухлых губ — «а меня все равно не проведешь!» Эта карточка, наверное, всегда напоминает ему покойную Зою Александровну. Надо ведь так повторить каждую черточку, даже склад ее губ... Она хотела поставить фотографию на место, но опоздала — вернулся Георгий Леонтьевич.

— Просто не верится, что Шура уже невеста.

— Сам не знаю, когда выросла. Уезжал на Кубу, была совсем подростком, а вернулся — пожалуйста: дочь — комсомольский секретарь.

— Расскажите мне о Кубе, Георгий Леонтьевич.

— Как-нибудь под настроение, чтобы не сбиться на казенный слог. О ней нельзя говорить на этаком  у с р е д н е н н о м  языке. Что Куба, если я сегодня был заворожен знакомыми с детства картинами зимы. Стоял над кипящей полыньей, смотрел на опушенный лес, удивлялся необыкновенной чистоте вокруг и невольно вспоминал, как сухо рассказывал Ольгите о прелести нашей северной природы.

— Кто такая Ольгита?

— Моя переводчица из Кубинского института минеральных ресурсов.

— Видите, я ничего о вас не знаю.

— Ну-ну! Как же ты объяснялась двадцать лет назад?

— Ах, Георгий Леонтьевич, Георгий Леонтьевич, вы заставляете меня краснеть, право.

— Что было, то было. Не жалеешь?.. Зато я до сих пор жалею, что прошел мимо одной девушки.

«Правда?» — чуть было не вырвалось у Павлы.

Но для нее этой мимолетной фразы было слишком мало. Он же посчитал, что вот и объяснился, наконец, без лишних в его возрасте громких слов.

Он встал, включил приемник. Москва передавала сцены из чеховского «Дяди Вани». С первых слов доктора Астрова о редеющих лесах повеяло чем-то необъяснимо близким. Павла тоже поняла, что это Чехов. Какая загадочная простота; ни одного эффектного слова, но оторваться невозможно. Через несколько минут и она сама, и Георгий находились в полной власти чужих чувств, которые всегда кажутся сильнее собственных.

Георгий ходил по комнате, курил сигарету за сигаретой. Павла сидела около стола, на котором стояла фотография Шуры, но ей виделась уже не Шура, а бедная Соня, произносящая с горьким умилением под занавес:

«Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживем длинный, длинный ряд дней, долгих вечеров... будем трудиться для других и теперь и в старости, не зная покоя...»

Когда передача кончилась, Павла сказала:

— Чехов, может быть, самый грустный из наших классиков. Однако удивительно: его вещи вызывают каждый раз не только грусть, но и робкие ощущения ранней весны.

Георгий остановился у порога, издалека посмотрел на Павлу.

— И это тем более странно, что почти в любой чеховской пьесе гремят выстрелы на сцене и за сценой, — добавила она.

Он подошел к ней, наклонившись, одной рукой обнял ее за плечи и поцеловал в сомкнутые губы. Она и отстраниться не успела. Он тут же отошел, взял очередную сигарету.

Павла проводила его растерянным взглядом. Она так долго ждала этого, что теперь, когда это случилось, она не могла поверить этому.

— Надо бы угостить тебя чайком, — вдруг спохватился он.

— Спасибо, мне пора идти.

Она не могла оставаться здесь ни одной минуты, чтобы как-нибудь случайно не разрушить хрупкого впечатления от его порыва.

Дома Павла обнаружила в почтовом ящичке письмо Олега, Мельком пробежала начальную страницу и огорчилась. Раньше она просто не отвечала ему на письма, думая, что все пройдет у парня. Ну, увлекся ни с того ни с сего, переболеет и забудется. Это бывает.

Однако дальше нельзя отмалчиваться. Она наспех набросала короткую записку. Прочла вслух дважды. Получилось что-то очень уж сердито. Так тоже нельзя отвечать на молодое чувство.