Реки не замерзают

— Почему без платка, застынешь? — спросил Антон. — Нету? Ладно, я передам.

Он потянулся, чтобы коснуться плеча, но рука застыла в воздухе… Тряхнул головой:

— Прости, — немного помолчав, продолжил: — Савельичу из сорок седьмой вчера скорую вызывали, сердце прихватило. А ты помнишь, как он однажды с похмелья керосину выпил? Помнишь, как жена его тогда кричала: "помогите, помогите!"? — Антон чуть тронул губы улыбкой. — Теперь ведь он, не поверишь, не пьет. Совсем! Вот как все меняется. Впрочем, что делать — стареем. Только ты мама, — Антон опять повернулся к ней, — не стареешь, все такая, как была. А город, тьфу, — Антон растер что-то невидимое на земле каблуком, — весь пивнухами, как лишаями, зарос, сосет кровушку людскую. Пьют, только Савельич наш, может быть, и бросил. Так ведь у него сердце… С таким как пить? Да, Игнатьев умер недавно. Вот такие, мама, дела. А тебе я все, что надо, передам. Не сомневайся, я знаю, что надо!

Антон задумался, вспомнив высокого, крепкого телом Игнатьева, всегдашнего весельчака и острослова. Хитрые, глубоко посаженые глазки, завешенные рыжими бровями, чувственный, охочий до всего вкусного и хмельного, большегубый рот, крупный нос, проросший редкими рыжими щетинками… Скряжничал человек, копил, хитрил, лукавил… но жил добротно: и квартира, и дача, и машина — всего полна коробочка. Добротно и толково… А умер бездарно: в отхожее место зашел (мог ли знать, что в последний раз?), сел на седалище… тут его, видно, и посетила костлявая старуха. Косой разок, другой взмахнула и… душа вон. Выносили соседи… Жене-то как? Она хрупкая, ломкая, словно истаявший кусочек сахара в стакане. Вот так — помни последняя своя и вовек не согрешишь… Кто это говорил? Ну, да, Мармеладыч, конечно… "Коль хотите угостить, так мармеладику извольте граммов сто", — говаривал старик. Отсюда и прозвище такое сладкое и тягучее — Мармеладыч.  Как-то рассуждали о политике. Антон, — к месту ли, нет? — сказал, что нет пророков в отчестве своем. Мармеладыч грустно улыбнулся, головой покачал, нет, говорит, сейчас нету отечества в своих пророках. Мудро сказал и точно. Антон это уже после разговора понял. А тогда просто хмыкнул, словно услышал нечто расхожее и хорошо знакомое. Мармеладыч и дальше поучал: "Душеньки-то их безсмертные, пророков наших, захрящевели, к сокровищам суетным земным приросли, сердечки-то их по земному только обвыкли стучать, по небесному не умеют, дорожку в вечность позабыли, отсюда и совесть их оземленела, заскорузла, от дома отчего отбилась, она ведь к небу рученьки тянет, а ее лицом в землю, в грязь, стало быть. И все оттого, что последняя своя помнить не хотят, иначе бы и не согрешали…"

Ах, Мармеладыч — святая простота! Как же он слушал, когда Антон читал ему выборки из затертой книжки (не старой, но затертой, а значит часто бываемой добычей ищущих глаз).

— Это фра Иероним Савонарола, — пояснил Антон.

Мармеладыч повертел в руках, с сомнением покачивая головой: мол, не знаю, не читал.

— Игумен монастыря святого Марка, был повешен, после смерти сожжен, а прах его ввергли в мутные воды Арно.

— Монах значит, — оживился Мармеладыч, но, узнав, что монах этот католический, из папской Флоренции, сник и с сожалением взглянул на Антона.