Реки не замерзают

Голим Голимыч… этот непременный персонаж их тусовки всегда вызывал у Сбитнева неподдельный интерес. Так уж получилось, что Борю Либермана он знал лет этак пятнадцать, а может и все двадцать. Был тот в далекое советское время мелким спекулянтом-фарцовщиком, потом потянулся выше и превратился в Бориса Мануфактурыча, известного цеховика. Вокруг него буквально горела земля — народ сажали штабелями, но Мануфактурыч всегда ускользал — таким он был склизким. Говорили, что сдавал он всех подряд без всяких угрызений совести, но уличить его в этом не удалось и по сию пору. Теперь он стал известным адвокатом, успешно защищающим интересы их компании. Диплом он, понятное дело, купил, но хозяин ценил его не за выстраданные в долгие безсонные ночи сессий знания юридических законов и прецедентов, а за изумительные безпринципность и изворотливость, которые вкупе успешно компенсировали Борюсе отсутствие специального образования. А Голим Голимычем его прозвали за появившуюся однажды привычку, в ответ на просьбу дать денег, выворачивать наружу пустые карманы брюк: мол, нате, ешьте, сам гол, как сокол! Сбитнев, конечно же, знал про его гонорары от хозяина: цифры совсем непостыдные и для управляющего среднего столичного банка. При этот Борик успевал подхватывать кое-что и на стороне.

— Все, похоже, утряслось, — прошипел в ухо Голим Голимыч, и похлопал рукой по тощему портфелю, — папа велел нам обрешать кое-какие вопросы. Будем, так сказать, защищать свободу слова и демократию. Вернее средства не придумаешь. Ты как сегодня? Располагаешь?

— Да, только поедем ко мне, — тут же согласился Сбитнев и ущипнул себя за левый ус: неохота, конечно, но в данной ситуации капризничать было опасно: слишком важным для шефа был этот вопрос.

— Когда?

— С полчасика посидим для приличия и поедем? — предложил Сбитнев, взглянув на часы.

— Принимается! — кивнул Голим Голимыч, неторопливо огладил свою лысину и внимательно обвел взглядом переполненный изысканной снедью стол. Глаза его вспыхнули хищными огоньками, и он потянулся к ближайшему, безстыдно вздувшемуся горой копченых мясопродуктов, блюду…

— Внимание, Господа! — прозвучало на весь зал и Сбитнев внутренне сжался, узнав голос Шимановича. “Вырвался, шельмец”, — успел он только подумать, а Шиманович уже продолжал, сжимая в своей обезьяньей лапке рюмку с водкой.

— Минуточку внимания! Я хочу поднять тост за одного из присутствующих за этим дружеским столом…

Потное лицо Шимановича приняло какое-то особенно глумливо-агрессивное выражение. Сейчас он напоминал Сбитневу притворяющуюся анакондой мартышку. “Да что б тебя…” — выругался он про себя грубо, но, однако, проникновенно. Ему захотелось оказаться в каком-нибудь  темном, изолированном месте, например, в портфеле у Голим Голимыча…

— Именно от него мы узнаем совершенно необходимые архиважные вещи, — глубокомысленно витийствовал Шиманович. — Он обладает удивительной способностью так освещать действительность, что свершившиеся события вдруг предстают совершенно в неожиданном свете, а порой и вовсе изменяют русло проистечения. Он просто меняет ход событий, господа! Его тонкий ум помогает людям труда, не имеющим времени для самостоятельного анализа происходящего, верно ориентироваться в историческом процессе; отшелушивать наросты грязной тоталитарной лжи от истинных ценностей свободного мира. Свобода слова и демократия — вот его кумиры, которым готов он самозабвенно служить, не щадя самое себя. Посмотрите на его мужественное, волевое лицо: разве способен такой человек дрогнуть, отступить перед врагами демократии? Нет! Посмотрите в его глаза — внимательные, проникновенные… честные. Обратите внимание, как цепко, как далеко смотрит он поверх своих знаменитых очков. Все это  вселяет в наших соотечественников уверенность в незыблемости идеалов свободы и демократии. Он — гарант нашего спокойного, безмятежного существования в новом тысячелетии. При все этом, он верный товарищ, надежный и исполнительный член трудового коллектива нашей компании, четко и безпрекословно выполняющий все указания руководства. На таких как он стояла и будет стоять… — Тут Шиманович поперхнулся, почувствовав, что где-то уже перегибает палку, в запале махнул обезьяньей лапкой с зажатой в ней рюмкой, плеснув водкой на сидящего рядом Симоняна и, чуть помедлив, продолжил:

— О нем можно говорить безконечно, ибо нет предела его достоинствам. Закончу же поэтическими строчками-размышлениями, пришедшими на ум на досуге, заранее прошу прощение за их невысокие поэтические достоинства у тонких ценителей поэзии. Итак:

Какой он? Какой же? Давайте обсудим.

Иным он казался простым и приятным,

Другим — не совсем образованным людям –

Он виделся злым и совсем непонятным.

Твердили они, что он просто мужчина, —

Их сотни повсюду найдешь при желанье, —

А он был великих событий причина,

А он бы морщиной на лбу мирозданья.

И если бы кто-то на глобус любимый

Взглянул в окуляр микроскопа однажды,

То рядом с изломанной нитью Гольфстрима

Увидел бы след его ног х-образных.

Он ловко шагал по морям и по суше,

Бывал, говорят, и на дне океана,