Реки

И еще, там, на конверте той пластинки, были написаны названия музыкальных частей самого произведения. Понятно, что это были «Зима», «Весна», «Лето», «Осень», это же были «Времена года». Но у каждого времени года были еще более мелкие части, и назывались они, например, «Гроза». Так вот, среди этих мелких частей была одна под названием «Спящие пьяные». А каких и где я мог видеть спящих пьяных в своем городе? Я мог их видеть в городском парке, летом. Они лежали в кустах за скамейками. Некоторые лежали неподвижно, некоторые издавали звуки и шевелились, как умирающие майские жуки. Я видел спящих пьяных возле вокзала или вообще в каких-то неожиданных местах. Музыка, озаглавленная таким странным названием, была нежная и умиротворяющая… И я не почувствовал в той музыке противоречия со своей жизнью и с тем, что я знаю о жизни. Из-за ее звучания и из-за того, как она отозвалась во мне, я стал лучше и добрее относиться к спящим в нашем парке пьяным.

И все равно картины и те пейзажи давних русских художников, на которых было все то, что в действительности меня не окружало, все равно были не чужими, а то, что там было (ну как сказать?) изображено или нарисовано, все равно было родным. Вот только почему?

И почему даже картина «Последний день Помпеи», а главное, люди, гибнущие там, и сам город, и беда, которая происходит там, на холсте, беспокоили меня и вызывали более сильное сочувствие, чем другие картины? Может быть, оттого, что я знал, что эту картину нарисовал русский человек, и из-за этого несчастные, гибнущие люди, гибнущие черт знает где, в какой-то Помпее, и черт-те когда, кажутся более своими, чем сотни мучимых грешников, которых я видел на картинах, изображающих ад, где этих грешников жгут и колют, терзают и мучают хвостатые черти. Может, просто потому, что тех грешников нарисовал какой-нибудь голландец или немец? И, значит, все изображенные ими грешники тоже какие-то неведомые мне немцы или голландцы. А «Гибель Помпеи» нарисовал наш. И меня очень впечатлила эта картина, и обреченный на смерть маленький голый мальчик, и падающие статуи…

Почему, когда я учил в школе стихотворение «Сквозь волнистые туманы пробирается луна…» и «Колокольчик однозвучный утомительно…», я тогда понимал, что туманы эти случились где-то далеко, и колокольчик звенел давно и совсем не на нашей улице. Почему я чувствовал, что эти стихи мне не чужие, и старался не впускать в себя тревогу, которая шла от этих стихов. Я предчувствовал что-то, из-за этого быстренько учил те стихи и бежал играть. Как можно скорее бежал! Чтобы то, что было там, в этих стихах, раньше времени не утомило меня, не лишило бы покоя.

Но тогда я мог почувствовать что-то совершенно беззащитно. Хорошо, что не почувствовал, а то как бы я сейчас?..

Помню, подобралась большая и какая-то уж очень лихая компания взрослых студентов и тех, кто уже успел закончить какое-то свое высшее учебное заведение. И вот эта компания решила отправиться к морю поездом, для экономии и веселья. Мы договорились, что поедем в начале августа, потому что в июле и в родных краях тепло, и к тому же можно было подзаработать денег к поездке на какой-нибудь временной летней работе.

Прямиком и без пересадок до Черного моря можно было доехать только прицепным вагоном… Короче, прямого поезда до какого-нибудь приморского города от нас не было и нет, а был такой вагон, который прицепляли по ходу следования то к одному составу, то к другому. Этот вагон должен был идти к вожделенному морю отчаянно долго. Почти пять суток. Но нас это устраивало. Первого августа мы собрались на перроне возле нашего вагона, который был прицеплен к московскому поезду. Вагон был самый старый, закопченный и какой-то помятый. Нас собралось пятнадцать человек, и мы принялись отдыхать, еще не сев в вагон. Догадываюсь, что за время пути мы здорово утомили попутчиков и проводниц.

Когда наш скрипучий и пропыленный вагон отцепляли на очередной станции, все его обитатели выползали из него поразмяться, побродить, покурить свободно, купить что-нибудь. За двое суток дороги и таких остановок все мы опухли от жары и пива, которое покупали на всех станциях. Когда поезд останавливался где-то в поле и стоял какое-то время, в окна врывался звон кузнечиков. Мы выскакивали из вагона, невзирая на протесты проводниц, без разбора нарывали каких-то цветочков, которые проводницам же и отдавали.

На третий день пути все скисли. Кто-то спал, кто-то играл в карты, я лежал на верхней полке и смотрел в приоткрытое окно. Когда поезд шел быстро, приятно было высунуть руку в окно и ладонью резать ветер, изменяя угол наклона ладони… И ладонь была как крыло маленького и очень юркого самолета.

Когда мы перевалили за Урал и поехали еще южнее, деревни стали больше, речки извилистей и уже… На станциях тетки предлагали большую золотую кукурузу и черные пахучие семечки. Поезд шел, яблоки у торговок на перронах становились все крупнее и дешевле. А звук «гэ» произносился людьми все мягче и мягче.