Рекламщик в ссылке для нечисти

Василий обиженно вспоминал её слова: вот, мол, говорила, одна любовь и на всю жизнь... Сам же себя упрекал: и что ей теперь, до старости жить воспоминаниями о нём, раз он уже твёрдо сказал, что уйдёт? И опять обижался: могла бы хоть подождать, пока он вернётся домой.

Кончилось тем, что он подходил, если видел её на качелях, и с мрачным лицом отнимал верёвку у какого-нибудь парня. Тот, растерянный, исчезал без возражений, и Василий молча качал Марьяшу, глядя вообще не на неё. Она сидела на доске с таким же безрадостным видом.

— Дураки! — пищал Хохлик из черёмуховых кустов. — Целуйтеся!

Василий с угрозой смотрел на кусты, но на Хохлика это не действовало.

Вот уже всё было готово: столы и прилавки, веники и гребни, и холсты для шитья, и хворост для костров, и припасы для угощений. Всё-таки вырастили и яблоки, Мерцана помогла, хотя то было и не совсем в её власти. Видно, выручило то, что поле тесно граничило с садом.

Урожай распродали в стольном граде. Сам Завид занялся этим, взяв с собой пару мальчишек побойчее. Василия попросили придумать рекламу, но он, погрязнув в собственных огорчениях и переживаниях, сумел выдать только: «Яблоки красные, сочные, прекрасные» и «Яблоки сладки — съедите без остатку». Завид сказал, подойдёт.

Добряк ворчал, что больше этих прощелыг в Перловке никто не увидит (впрочем, сам же дал им лошадку с телегой). Всё-таки они вернулись довольные: привезли и ячмень для посева, и обновки всей детворе. Завид ещё купил Умиле перстенёк, простенький, но она ему радовалась, как золотому, а больше всего радовалась, что он вернулся. Прямо как будто не на торг ездил, а на войну. Обняла при всех, даже и отца не постыдилась, а тот отвёл глаза и в этот раз промолчал, хотя и с кислым лицом.

Близилась последняя ночь.

У Василия не было сил смотреть на то, как люди радуются, как ждут праздника, и слушать, как они говорят про клады. Он бродил, делая вид, что проверяет, всё ли готово, а сам готов был кричать: уходите отсюда! Уходите! Явится Казимир, и тогда...

Что тогда, Василий не знал. Они надеялись, колдун побоится творить зло при всех, но что, если нет? Что, если сил его хватит, чтобы убить всех, кто мешает, а остальным стереть память или навести какую-то иллюзию?

Нет, успокаивал он себя. Если бы Казимир был так силён, не стал бы он отсылать Мудрика, чтобы покончить с ним без лишних глаз. Он боялся даже царской стражи у терема. Всех не убьёт, не заколдует...

И всё-таки — да пусть бы хоть Хохлик проболтался о колдуне, чтобы люди разбежались! Василий понимал, что весь план тогда насмарку, но зато честно. Одно дело, если бы гости всё знали и согласились прийти, но ведь их же просто используют!

Но Хохлик, уж на что болтливый, об этом не заговаривал. Может, у него по глупости всё вылетело из головы.

Василий делился сомнениями с Тихомиром. Тот велел молчать. И Добряк сказал, молчи, мол.

— Нешто они прежде по-доброму шли помогать? — угрюмо сказал Любим. — Да никто о нас и не думал, пока ты их рекламой своей сюда не навёл. Ты им скажи про колдуна, опять разбегутся.

Деян с ним согласился.

Да что там, даже Горыня, которого обычно корёжило от всякой лжи, тут отвёл глаза и пробормотал, что это, мол, не лжа, а недомолвка, да и для доброго дела...

А Завид и вовсе оскалился и сказал, что если Василий что-то испортит, он ему горло перегрызёт.

Василий на это ответил, что Завид вообще подозрительный. Вот два года, значит, его здесь не было, а тут явился к самому сроку. А раньше, значит, ни прийти не мог, ни придумать что-то.

— Я Умилу стерёг! — недобро ответил Завид. — Где она, там и я... Да это дело не твоё.

Не найдя понимания и у него, Василий шагал по вечернему лугу, ища, что бы пнуть. Как назло, всё расчистили, не попадалось и завалящего камешка. И в этот самый момент, когда он кипел от злости, к нему подошёл старик и с наивной улыбкой протянул глиняную свистульку.

Василий едва её не раздавил в кулаке. Потом подумал, что свистулька-то не виновата, и старик не виноват, и вообще. Люди придут вот так же доверчиво, с радостными улыбками, а тут Казимир. И раздавит их, как глиняных петушков.

— Спасибо, — сказал Василий старику, потрепал его по плечу, и, сжимая свистульку, зашагал на поиски Мудрика.

Тот сидел у воды, конечно же. Горыня стоял в стороне, у качелей, и поглядывал на него оттуда. Разговора бы он не услышал — и далеко, и девки над ухом смеются.

— Ты вот как считаешь, — спросил Василий у Мудрика, присаживаясь рядом, — это честно, что мы людям ничего не говорим? Ну, обещаем праздник, а тут, наверное, будет совсем не весело.

— Недоброе дело, — тихо сказал Мудрик. — Баушка говорить, это чтоб меня спасти, да я не хочу так. Я уж говорив, чтоб уходили, да меня не слушають.

— Вот и хорошо, — сказал Василий, рывком поднимаясь на ноги. — Идём. Может, двоих послушают.

У свистульки был хороший, громкий голос. Заливистая трель разнеслась над озером. Показались над водой головы водяниц, выглянул дядька Мокроус, начали подходить и люди — и от корчмы, и от поля. Василий стоял на мосту и ждал, пока соберутся если не все, то многие.