Рекламщик в ссылке для нечисти

— Кормить станем, — подмигнул детям Завид. — Как работников, честь по чести.

— И грошиков дадите? — шмыгнув носом, спросил чумазый паренёк, видно, заводила.

— А это как дело пойдёт. Ничего, не обидим!

Дети, посовещавшись, согласились.

Работать они, несмотря на малый возраст — самому старшему едва ли было десять лет — умели, поле скоро расчистили и даже вспахали, раздобыв соху. Для этого запрягли корову, потому как Добряк не позволил взять свою лошадку, и Горыня свою не дал, а Гришка бы больше напортил. Они взялись расчищать и старый сад, а жили тут же, в шалашах, сложенных из веток, из сухих стеблей подсолнуха, из лесного лапника.

На кострах жарили рыбу, варили кашу с салом, а ночами, когда всё, кроме сверчков, затихало и только звёзды глядели с неба, полевая девушка, Мерцана, бродила у их шалашей, стерегла их сны.

Они, может, только ради неё и согласились работать. Хоть и поздно, хотели посеять ячмень — Мерцана им показала, что всего за какой-то миг может заставить зёрнышко проклюнуться, потянуться к свету тонким стеблем, заколоситься, а там и доспеть, пожелтеть. Василий, когда было время, учил их счёту, вот они теперь и подсчитывали, сколько урожаев снимут до зимы и как выгодно продадут.

Завид и сам поглядывал на сад, где яблони соседствовали с вишнями. Ножницы и иглы он уже сбыл, а теперь думал, как упросить Мерцану вырастить ранний урожай и отправить яблоки в стольный град.

Пришёл в Перловку ещё полоумный старик, видно, бывший гончар. Грязный, нечёсаный и худой, с большими ступнями и ладонями, он был не в себе, но ничего, добродушный. На вопросы не отвечал, только беззубо улыбался и раздавал детям глиняные свистульки, а ещё удивлялся всему — и лозникам, и шешкам. Даже, бывало, присядет, тронет пальцем голубой цветок-колокольчик, хлопнет себя по колену да и глядит, улыбаясь, на тех, кто рядом, и указывает: вот, мол, какое диво!

— Вона, ишшо один дармоед, — ворчал Добряк, но сам же и кормил старика. Тот ел за столом на улице, болтая ногами. Справили ему и одежду взамен лохмотьев, и колтуны расчесали, подстригли усы и бороду.

Всё-таки поставили у озера и качели, подвесили длинную доску, где помещались шестеро сразу. Качели облюбовала детвора, а ещё порой с кем-то из работников приходили сёстры, незамужние девки. Те, бросая на Горыню взгляды из-под ресниц, просили их раскачать.

— Да вы ж и сами можете, — вклинивались наивные дети. — Мы же можем! Давайте-кось поучим вас…

Горыня багровел и смущался, отводил глаза. Он бы, наверное, и вовсе сбежал, если бы только не присматривал за Мудриком, а тот не хотел уходить от озера. Громко порицать всякую срамоту, как выяснилось, Горыня мог, только если эта самая срамота не оказывалась у него перед носом. Тогда он глотал язык, хлопал глазами и не знал, куда деваться.

Самый первый гостиный дом, тот, где Василий устроил поджог, пока оставили таким, а позже решили выделить кому-нибудь для житья, раз для гостей уже есть корчма. Сразу многие, даже и те, кто неплохо жил, решили, что им нужнее, и то и дело заводили разговоры, не переселят ли их туда, в резной терем с золотыми маковками, когда его достроят. Находили всякие причины, почему их дома плохи — то им тесно, то холодно, то в углах паутина.

— Нешто паутину снять не можете? — сердился Деян. Приставали-то к нему, считая, что если он древодел, то имеет главное право распоряжаться, кого селить.

В конце концов Деян заявил, что сам въедет в новый дом, и остальные покостерили его за спиной на все лады, но отстали.

А день Купалы близился, и многие ждали его с радостным предвкушением. Только те, кто знал обо всём, спали всё хуже день ото дня.

Василия тревожило и другое. Теперь, когда в Перловку ходили работники (а многие и оставались, не спеша домой), вокруг Марьяши всё вились какие-то парни. Даже, бывало, качали на качелях. Бывало, она смеялась.

Василий обиженно вспоминал её слова: вот, мол, говорила, одна любовь и на всю жизнь… Сам же себя упрекал: и что ей теперь, до старости жить воспоминаниями о нём, раз он уже твёрдо сказал, что уйдёт? И опять обижался: могла бы хоть подождать, пока он вернётся домой.

Кончилось тем, что он подходил, если видел её на качелях, и с мрачным лицом отнимал верёвку у какого-нибудь парня. Тот, растерянный, исчезал без возражений, и Василий молча качал Марьяшу, глядя вообще не на неё. Она сидела на доске с таким же безрадостным видом.

— Дураки! — пищал Хохлик из черёмуховых кустов. — Целуйтеся!

Василий с угрозой смотрел на кусты, но на Хохлика это не действовало.

Вот уже всё было готово: столы и прилавки, веники и гребни, и холсты для шитья, и хворост для костров, и припасы для угощений. Всё-таки вырастили и яблоки, Мерцана помогла, хотя то было и не совсем в её власти. Видно, выручило то, что поле тесно граничило с садом.