Рекламщик в ссылке для нечисти

И, на всякий случай не подходя слишком близко, рассказал про свою идею с берестой. Объяснил, что Казимир затеял какое-то зло, которое хочет провернуть без лишних глаз, а потому они позаботятся, чтобы свидетелей было как можно больше, выведут его на чистую воду перед царём и царицей…

Рада, опершись на руки, поднялась выше, показала полную грудь в глубоком вырезе платья, и Василий не знал, куда отводить глаза.

— Тебе надобно бересту по реке доставить? — спросила она слегка устало. — В Нижние Пеструшки, в Заболотье, в Косые Стежки да за Рыбий холм? Ты дай мне корзину, я разнесу, а объяснений не надобно. Ярогнева тебе верит, значит, и я верю.

— Ладно, — согласился Василий.

Когда он ставил корзину на камень, Рада неожиданно вцепилась в его запястье мокрой рукой.

— А после придёшь? — спросила она. — Я тебе спою, кудри гребнем расчешу. Одиноко мне…

— Вот и мирилась бы с мужем, — осторожно сказал Василий, высвобождая руку.

— С мужем? — удивилась Рада. — Нешто у водяниц бывают мужья?

— Но ты же до этого человеком была! Вон, в столице жила, и муж у тебя есть, Тихомир, и дочь, Марьяша.

Рада непонимающе посмотрела на него, покачала головой.

— Верно, спутал ты что-то, — с сомнением сказала она. — Тихомир… Я будто кого-то знала. Кого же так звали? Ах, не припомнить, мысли будто вода уносит. Реченька течёт, холодна, быстра… Слышишь? То она говорит, говорит со мною, зовёт… Мне нельзя. Что ты сказал? Я забыла.

— Ну а Марьяша? — настойчиво продолжил Василий. — Её-то ты помнишь? Она твоя дочь. Ты её бросила, она даже не знает, что с тобой случилось…

— Замолчи! — зашипела на него Рада, оскалила щучьи зубы, плеснула в лицо водой. — Замолчи, слов я твоих не разберу, мне плохо, плохо… Омуты холодные, утешьте боль мою!

И пока Василий утирался, она исчезла, только круги по воде пошли. Напрасно он ждал её, напрасно звал — Рада больше не вышла.

— Вот блин, — подвёл он итог и пошёл обратно, оставив корзину на камне. Понадеялся, что хоть об этом Рада всё-таки вспомнит, раз уж дала слово.

Первым делом, понятно, заглянул к бабке и спросил: водяницы что, теряют память о прошлой жизни? Что они вообще помнят?

Ярогнева возилась в небольшом огороде у дома, дёргала сорняки, стоя на коленях. Выращивала она тут что-то подозрительное — может, ядовитые травы, может, морковь. Тяжело поднялась, отряхнула руки.

— Всё ж таки заговорил, о чём не следовало, — покачала она головой. — У всякой водяницы по-своему: иная о боли хочет забыть, иная озлится, иная помнит, кого любила, да оберегает их, ежели может. Так и с Радою. Помнит она о Велимудре, что спасти его хотела, а о муже помнить не хочет. И совестно ей, что вопреки мужниной воле царевича не оставила, и горько, что Тихомир её не слушал и разговоры о том запретил. Ежели бы слушал, до беды бы такой не дошло.

Ярогнева вздохнула.

— Не верит она, что муж её простит, винит себя, да и что дочь оставила, винит. Чужое-то дитя, вишь, будто ближе стало, а о своём не подумала, как она без неё-то будет. Спервоначалу Рада ещё помнила, горевала, слово с меня взяла, что Тихомиру я ни о чём не скажу, но скоро обо всём забыла.

— Так и что, ничего сделать нельзя? — спросил Василий. — Как-то можно её превратить обратно?

— Да, милый, вишь ты, — покачала головой старуха, — не чары одни виновны, а ложь да обида. Ежели б могли они потолковать, друг друга не виня да не гневясь…

— Так а почему не могут?

Ярогнева посмотрела на него мудрым усталым взглядом и сказала только:

— Вот сам себе и ответь, почему у людей так-то бывает.

От бабки Василий направился к озеру. Шёл и думал, зачем люди устраивают себе сложности на ровном месте.

Там трудился Горыня, его позвали расчищать дно. Показались и водяницы, смеялись, вились рядом, шутя плескали водой, и Горыня был красен наверняка не только от натуги, а и от смущения. Похоже, он не смел говорить водяницам в лицо, что думает насчёт их внешнего вида.

Не успел Василий насладиться этим зрелищем, как от холма пришла жена Добряка, принесла работникам обед (если судить по размеру корзинки, только одному работнику). Она, и правда, пошла к Горыне, смерив Василия неприязненным взглядом, а Баламута и Мудрика как будто не заметила.

Зато углядела водяниц и тут же подняла крик до неба. И срамота, и непотребство, и куда старостина дочка смотрит, кокора этакая, отчего платья-то этим девкам гулящим не справила.

Тут ей пришло в голову, что и Добряк, муженёк её беспутный, небось пялил на этих девок зенки свои бесстыжие, и она, оставив корзинку, пошла это выяснять. Василий проводил взглядом её высокую, крепко сбитую фигуру и решил, что не завидует Добряку. Если у него ещё и дочь такая же…

Но дочь его оказалась совсем другой. Василий сразу понял, что это она, поскольку других незнакомок тут быть не могло.