Реконструкция

Где-то на глубине роились мысли о гибели, о том, откуда тот человек с сухариками был так хорошо осведомлён о моей биографии, в каких отношениях он с реконструкторами, и особенно — как это связано с Майей. Эти мысли неизбежно сплетались с гибельными, окрашивались в сплошной чёрный цвет. Я представлял незаточенные мечи, которые не в состоянии лишить меня жизни быстро, они будут долго мучить, прежде чем доставят серьёзный ущерб. Нужны часы, чтобы отрубить таким мечом голову. Но рыцарей это точно не остановит, у этих рыцарей времени хоть отбавляй. Потом вспомнил нарисованную пилу. Кривая и набросанная схематически, она выглядела страшнее, чем если бы это была фотография с запёкшейся кровью на зубцах.

Чтобы отвлечься, я пытался перенестись в прошлое, хотя бы на месяц назад, когда мир ещё не был сплошным дьявольским карнавалом. Пока Майя со своей средневековой ярмаркой не ввалилась в него, чтобы уничтожить до основания.

Внезапно я вспомнил случай из школы. Предновогодний бесснежный день, я стоял у продуктового магазина. Приличный немолодой мужчина с белым лицом и в белом шарфе, который зовётся «кашне», подошёл ко мне и попросил взаймы денег. У меня было в кармане пятьдесят или сто рублей, я твердо помнил, что была одна бумажка. Он представился врачом из районной поликлиники и сказал, что на днях у него умерла мать. Мать не оставила на врача квартиру, и теперь его выгоняли на улицу. Он углубился в подробности жизни, было понятно, что это не попрошайка. Но я ему ничего не дал. А через месяц встретил его, совсем оборванного, в компании местных бомжей. И тогда он посмотрел на меня как больной пёс, которого пинками выгнали на дорогу. Больше я врача не встречал, но навсегда запомнил пёсьи глаза и кашне, навсегда утратившее белый цвет. Думать, что я изменил бы судьбу несчастного доктора своей бумажкой, было явной глупостью, и всё же сейчас, в кризисный момент жизни, я вспомнил именно этот случай, и именно он отягчал сердце.

Тогда и позвонил Феликс. Я резко схватил телефон.

— Феликс, зачем ты опять звонишь, когда можно писать? Это страшно бесит.

Раздался глубокий вздох.

— Нет, я не могу... Это слишком.

— В чём дело?

Голос Феликса был строже обыкновенного, он не сказал «шаломки», не назвал меня малышом. Так. Сейчас он меня уволит. Это должно было случиться давно. Просто он слишком добренький, я продержался за счёт его доброты лишний год. Но Феликс, ещё раз вздохнув, сообщил, что Слава Коваль умер.

— У него сердце остановилось, — сказал Феликс.

Я пару секунд молчал. Потом спросил, из-за чего это случилось.

— Просто... Он веселился много, очень веселиться любил. Ты же знаешь сам. Чего непонятного?

Я поставил Феликса на громкую связь, повязал полотенце на бёдрах, сел на стул. За окном вдруг стало светло, зажглись фонари и взошла луна, весь двор стал просвечиваться как под рентгеновским излучением. Мимо мусорки шёл огромный кот. Остановился, посмотрел на бачки, двинулся дальше.

— Ему же не было тридцати?

— Славочка... — я понял, что Феликс сейчас заплачет. А я не почувствовал ничего, только чрезмерную вялость. И руки почему-то слегка затряслись. Может, от холода. Поверить в смерть Славы было нельзя. Как и во всё, что произошло за последнее время.

Я не стал продолжать разговор, только узнал, когда его хоронят. Сходил за настойкой, выпил четверть стакана залпом, налил ещё, смешал с «Байкалом» один к одному, вернулся в ванную. Сердце билось как загнанное, хотя я не давал ему нагрузки уже много часов, потемнело в глазах, я сам не заметил, как погрузил голову в воду, вынырнул, выплюнул струю коктейля. Провёл рукой. Долго смотрел, как по воде растекается коричневатая клякса.

* * *

Родственники Славы не захотели его отпевать, а кремировать тело повезли в похоронный дом Абрамова. Он был недалеко от Москвы, спрятан от магистральной дороги, маленький неприметный куб, в котором неясно как должна была уместиться вся похоронная индустрия.

Абрамов встретил нас в белом сияющем пиджаке, так необыкновенно ему не шедшем. Он постарался обнять всех, кто был к этому расположен, в том числе и меня, и я понял, какие у него нежные, умиротворяющие объятия, и запах парфюма ударил в нос. От этих объятий стало немного легче, и я чуть было не улыбнулся, заходя в безликое светлое помещение, очень похожее на фойе скромного бизнес-центра.

Родители, а точнее мама и какой-то низенький азиатский мужчина с медной лысиной и очень кривыми ногами, наверно, отчим Славы, не выглядели удручёнными. Мать только повторяла одно: «Мы знали, что он умрёт рано. Мы это хорошо знали», — как будто оправдываясь за свой спокойный вид. Она удивительно походила на Славу — те же наглые желтовато-карие глаза, вздёрнутый нос и губы, да совершенно всё, и даже точечки после тяжело перенесённой оспы на румяных щеках.

Пришли проститься совсем ещё девочки, судя по виду, из старших классов. Все как одна в чёрных узких джинсах, и я невольно поглядывал на их плоские попы время от времени.