Реконструкция

— Ты самый херовый сосед в мире, — сказал Абрамов. — Шизофреник, который каждый день засоряет раковину. Ты в неё срёшь, что ли?

Абрамов произносил жестокие слова, но делал это с добротой. Абрамов меня полюбил и вот теперь заботится. Интересно, стерпел бы он это всё, если бы я не был таким харизматичным?

* * *

Мы ждали ночи.

Я долго дремал, прежде чем резко, в долю секунды, провалиться в глубокий сон.

Снова болото и снова лес. Почему я никак не могу из него выйти? В лесу ненатуральное освещение. Как и в реальной жизни, с головы у меня свисает бинт, который периодически падает на лицо. Я отгоняю его, как муху. Мне холодно, и я иду на маленькие огни. Кто-то зачем-то зажёг их, хотя в лесу и так слишком светло, лес освещает электрическая лампочка машины Абрамова. Ветер доносит стройные голоса. Это протяжная песня, похожая на церковную католическую, но звук тамтама подсказывает, что это нечто другое. Я останавливаюсь и напрягаю слух, но не могу разобрать не только слова, но и языковую группу. Непонятно ещё, мужские или женские это голоса.

Я оказываюсь уже совсем близко к огонькам, но источника голосов по-прежнему не наблюдаю. Вокруг болота стоят факелы, их много, но они слабо горят, и никакого тепла от них не исходит. Из-под земли раздаётся резкий стук, а из травы поднимаются спины и головы. Кольцом, как и огни, стоят на коленях рыцари. Ещё один стук, и они снова клонятся к земле. Они падают ниц перед болотом.

Мне холодно, и я приближаюсь к факелам. Но теплей не становится, и голоса всё так же не разобрать, и не очень понятно, как рыцари поют из своего скрюченного положения. Всё сильнее становится стук из-под земли, всё сильнее запах гнили, который перебивает запах павшей листвы и еловых веток. Рыцари больше не поднимают голов.

Ряска болота движется, она идёт от центра к краям и образует круг из воды, тёмную синеватую воронку. Что-то поднимается из неё, медленно-медленно. Сперва это просто волны, покачивания, но потом становится видно, что это какой-то предмет — покрытый тиной, чёрный и круглый, похожий на головешку. Вдруг у головешки вспыхивают ярко-синие глаза, и я просыпаюсь от ужаса.

Теперь всё казалось враждебным и нездоровым, и даже фонари светили густо-жёлтым цветом мочи почечного больного. Абрамов поминутно оглядывался на меня с тревогой, как будто вёз роженицу, из которой вот-вот вывалится человек — из своего секретного инобытия прямо на резиновый пыльный коврик похоронной машины.

Если я опять закрывал глаза, то сразу казалось, что я плыву. Но мне не нравилось это плавание. Это было как барахтаться в засорившейся раковине, и нет ни одного бортика, за который можно ухватиться.

Начинало тошнить, я открывал глаза. Полная выпуклая луна лезла из неба, разъедая клочковатые тучи собой как щёлочью. Я вспомнил, как сидел в кабинете гомеопата, и та вдруг спросила, чувствую ли я особую связь с луной. Этот вопрос поразил своей точностью. И я уверенно подтвердил, что чувствую. Но что значила эта особая связь? Я надавил на кнопку, чтобы открыть окно, и аккуратно плюнул желчью на трассу.

* * *