Реквием

Чем дольше пожирала его горячка, тем реже посещали его благостные видения, тем призрачней и неуловимей становились они… Тем явственнее он оставался один на один со своей ненавистной, холодной, промозглой, гнилой конурой…

Теперь ему все чаще мерещилось поселившееся в темных углах комнаты зло, не имеющее образа для описания своего внешнего вида. Это было древнее нечто, утратившее обличие и естество, но жаждущее пожирать, множиться, заполняя собой все вокруг. В такие минуты он съеживался на своем ненавистном матрасе, подолгу и безнадежно плача: «Боже мой… бедный, бедный Гоголь…»

Он очнулся от смрадного дыхания и липких лап, подобно обручу сдавивших его голову. Над ним, словно огромная тыква, возвышалось мохнатое паучье брюхо, да поблескивали черными зеркалами восемь пар бездушных паучьих глаз.

В этот самый момент всей своей трепещущей душою Гоголь понял, что запросто может стать коллежским асессором. Да что там коллежским асессором! Хоть самим тайным советником! Или может умереть от горячки, сгинуть без следа в небытие гнилой конуры…

— Посмотри мне в глаза! — прозвучало в голове громовыми раскатами.

Он, как прежде в канцелярии, стушевался, стал испуганно перебирать доводы и подбирать слова, чтобы выкрутиться и по возможности избежать паучьего взгляда.

— Посмотри мне в глаза: хочу видеть!

Гоголь по детски зажмурился, припомнил родительский дом и родные Сорочинцы, и неугасимую лампадку пред чудотворным ликом…

Свет, исходящий из неземных глубин, или же сошедший с неосязаемых небес, могущественный первозданный свет, противостоять которому не может никто, озарил и наполнил его существо до краев, без остатка.

Тогда, как хватают за роги святочного козла, он вцепился в паучьи лапы и весело, озорно, рассмеялся в его черные зеркала:

— Нет, это ты посмотри мне в глаза! Испытай себя в них, если сможешь!

Глава 4. Свидание

Весной, едва спал паводок, открывая лесные тропы к прежде непроходимым урочищам, охотник отправился на розыск волчьих гнезд, чтобы покончить с выводком хищников, одолевавших окрестности всю зиму. Он шел неспешно, прогуливаясь, с упоением любовался трогательными картинами пробуждающегося леса, искренне восхищаясь, когда среди поросшего лишайником унылого валежника вдруг просияют разноцветные лепестки первоцветов.

«Удивительно! Непостижимо уму! — задумчиво улыбался охотник. — Природой отпущено им всего–ничего, а судьба распорядилась, чтобы им процвести среди праха и тления, распустить нежнейшие лепестки среди почерневших пластов снега… Зачем они рождаются, цветут и умирают невиданными для глаза, невозможно безвестные, не открывшие себя миру…»

Охотник то и дело замедлял шаг, останавливался, подолгу слушал многоголосое лесное щебетание и удивлялся благостному расположению своего духа.

«По всему движению моего сердца кажется, что я вышел не убивать зверей, а иду на свидание, которое обычно случается не от страстного порыва внезапной влюбленности, а от случайного и ни к чему не обязывающего приятного знакомства…»

Он перекинул ружье с изгиба левой руки на плечо и закурил трубку, нисколько не беспокоясь о том, что его может учуять лесное зверье.

«Вот я любуюсь животворной силой природы, размышляю о мимолетности прекрасного, как о всеобщем законе бытия, а сам готовлюсь проливать кровь живых и разумных существ и, покончив с волками, хладнокровно приняться за их невинных детенышей, у которых и глаза еще не прорезались…»

Охотник глубоко затянулся и с удовольствием, неспешно, пустил кольца дыма.

«Впрочем, мои рассуждения лишь иллюстрация неуклюжей антиномии, не иначе как философствование на пустом месте. А жизненный опыт и трезвое наблюдение обстоятельств гласят, что хороший охотник не может оказаться плохим человеком!»

После неспешной прогулки по весеннему лесу табак казался особенно ароматным и терпким, каким он никогда не бывает дома. Охотник не желал спешить, потому что добыча волков была не его обязанностью, а скорее благодарным развлечением, отчасти составным элементом философии его жизни.

Наслаждаясь трубкой, цепким охотничьим взглядом приметил скользнувшую между деревьями девичью фигуру в цветастой шали. Видение захватило внимание и заинтриговало: «Кто такова? Зачем ей быть так далеко от деревни? Платок на ней не по крестьянской мошне…»

Любопытство гнало его по следу таинственной беглянки, превращая живой интерес в охотничий азарт.

«Так… вот и полянка… на ней избушка… старая, вросшая в землю… невозможная… кому бы в ней жить?»

Избяное нутро встретило холодом и сыростью, обволокло темнотой… Прямо перед ввалившимся охотником стояла ослепительной красоты девка, какими принято любоваться на деревенских праздниках.

При виде запыхавшегося и растерявшегося в потемках барина девка озорно рассмеялась:

— К чему было гнать? Чай не добыча! Мог бы и окликнуть.

— А ты бы откликнулась на слово? — отдышавшись, спросил охотник.

— Позвал бы, сам и увидел! Теперь к чему гадать?

— Да я не гадать, я знать хочу… наверняка!

При этих словах девка вновь залилась озорным смехом:

— Какой вы все–таки глупый, глупый барин!