Реквием

Проехали Городище, в котором я уже был несколько лет назад. Я приезжал сюда на телеге с отцом, который продавал колхозную рыбу. Затем был длинный спуск, в конце которого под мостом протекала небольшая речка. Затем вновь последовало село.

— Кришкауцы, — сказал отец, — отсюда родом тетя Женька, жена Василька Горина.

Затем последовал целый ряд сел, из которых мне запомнились два названия: Григоровка и Рубленица. Наконец мы выехали на окраину Сорок. Город, казалось, разместился далеко внизу. Он был гораздо больше Могилева. Город был окружен огромной дугой Днестра. Так далеко от дома я еще не уезжал.

Начался длинный, крутой и извилистый спуск. Мои руки с силой вцепились в спинку сиденья, на котором сидел дядя Гриша. В самом низу отец попросил Павла остановить машину. Отец вышел, аккуратно захлопнув дверцу машины. Павло с удовлетворением вздохнул. Через некоторое время отец вернулся.

— Все у них готово, на обратном пути заедем и заберем. И документы уже будут подписаны.

Спустились почти до самой реки. Павло притормозил:

— Нам налево, а вам направо. Здыбаемся на этом месте в три часа.

Мы с отцом вышли. Вышел и Павло. Открыл багажник, из которого отец вытащил две сумки. Это была передача Алеше.

Захлопнув багажник, Павло плавно тронул с места и скрылся за поворотом.

— Откуда он знает, что нам направо? — спросил я отца.

— Он возил раньше передачи Алеше. Не раз завозил прямо на квартиру.

Я хотел помочь отцу нести одну сумку. Он отказался, сказав, что сумки тяжелые.

— Ты лучше держись рядом. Не потеряйся.

Я знал, что Алеша живет на квартире по адресу: улица Гастелло, 18. Так было написано на конвертах, в которых почтальон приносил письма от Алеши. Мы перешли широкую улицу и повернули направо. Вскоре отец остановился у калитки. Я прочитал на табличке: Ул. Н. Гастелло, 18. Точно.

Алеша был дома. Он сидел на табуретке перед кроватью. Больше половины кровати было заполнено раскрытыми книгами и исписанными общими тетрадями. Мы обнялись. От Алеши пахло Сен-сеном. Я знал этот запах. Просто Алеша тогда иногда покуривал и, чтобы не огорчать отца, жевал Сен-сен. Он отбивает запах табака.

Я осмотрел комнату. Она была небольшой, гораздо ниже, чем у нас дома. Совсем небольшие два окошка, уставленные цветами, смотрели в разные стороны. У солнечного окна стоял столик, на котором лежали книги и тетради. У второго окна была вторая кровать. Она была заправлена как в кино. Под линеечку. На кровати, кроме пачки сигарет «Ляна» ничего не было.

— Чья эта кровать? — спросил я Алешу.

— Тут спит Володя Исправник, из Тырново. — ответил вместо Алеши отец, глядя на кровать. Он долго смотрел на пачку сигарет. Потом молча и неодобрительно покачал головой.

В углу между кроватями стояла плетеная этажерка, заполненная книгами. Книги были разные. Я стал читать на корешках. Ничего интересного. Анатомия, физиология, фармакология, внутренние болезни и другая разная дребедень. Ни одной нормальной книги про войну или про шпионов.

На самой верхней полке лежали две слушалки. Так мы называли аппараты, с помощью которых фельдшер в селе слушал сердце. Одна была в виде колокольчика с трубками, на конце которых были круглые стеклянные шарики с дырочками. Вторая слушалка была деревянной. Такие я видел в кино у старых докторов. Слушалка была похожа на музыкальную трубу. Я взял трубку и подул, как дуют в пионерский горн. Вышло неприлично.

Алеша улыбнулся. Он взял с этажерки трубку с резиновыми трубочками. Вставил в мои уши шарики с трубками и, приподняв рубашку, приложил колокольчик к моей груди слева:

— Слушай внимательно. Услышишь свое сердце.

Я прислушался. Сначала ничего. Только какой-то шум, как непрерывный ветер. И вдруг из этого шума я выделил четкое: «Бу-туп, бу-туп…» Я слушал мое сердце! Я снова прислушался. Сердце стучало, ровно, без перерывов. Когда же оно отдыхает? Вот так и днем и ночью?

Я с уважением посмотрел на Алешу. А он, кроме того, что слышал, определил у Веры, младшей маминой сестры, целых три порока! Только слушал и больше ничего. Ничего не раскручивая и не ломая. Я уже по-новому посмотрел на этажерку, потом на кровать, устланную книгами. А тетрадей сколько. И это все надо было исписать!

А писать я не любил. Зато я любил слушать. И на уроках тоже. Все удивлялись, что я, почти ничего не читая дома, отвечал на уроках точно так, как нам рассказывал Петр Андреевич. Жаль, что он уехал. Нина Григорьевна тоже объясняет, но с Петром Андреевичем было гораздо интереснее, хотя он был строгим. А Нина Григорьевна что-то объясняет, объясняет таким голосом, что хочется уснуть. А потом вдруг как закричит:

— Единак! Закрой рот, а то муха влетит!

Я резко вздрагивал. Но, оказывается, она кричала Бронику, моему троюродному брату.

А тут сразу столько книг! А еще читает тетради, в которых писал. Зачем? Я свои тетради никогда не читал. Исписал, и на самолетики, лодочки, а еще лучше на хлопушки. От них даже Нина Григорьевна вздрагивает.

Алеша вынул из моих ушей трубочки и протянул мне деревянную трубку.

— Возьми! Это тебе. Стетоскоп называется. С этой трубкой тоже слышно. Дома кота послушаешь.