Реквием

Этот жестокий неизбежный урок она получила в четырнадцать лет, когда безоговорочно отдалась мужчине вдвое старше себя. Он лишил ее невинности и оставил ей невыносимое осознание того факта, что ее преданность не пробудила в нем никакого ответного чувства. Где-то в самой глубине своего существа, в защищенном от всего мира убежище, куда душа скрывается зализывать свои раны, она поклялась, что никогда больше не подвергнет себя такому страданию. И она поступала так, как поступает почти каждый из нас: сдерживала любовные желания, обуздывала их. Она прятала любовь за дымовой завесой, набрасывала на нее маскировочную сетку, так что ослепительно-яркий свет любви едва мерцал, и делала это так успешно, что ей удавалось даже скрывать свои чувства от самой себя.

Поэтому, когда она встретила Тома, сердце ее словно сжалось. Она спряталась за щитом отпугивающей холодности; а когда спустя некоторое время его случайно занесло в ее постель, она утопила свои желания в алкоголе. Потом он женился и дышать стало совсем уже трудно, она спокойно разжала пальцы, сжимавшие ее сердце, подружившись с его женой Кейти, хотя и понимала, что Кейти меньше подходит Тому, чем она. Когда Кейти погибла в этой жуткой катастрофе, она, к собственному ужасу и негодованию, испытывала сложные чувства, среди которых, помимо горя, были совершенно неуместные радость и надежда. Какое-то время она ненавидела себя и, как всегда, топила свои чувства в трясине циничных поступков. А когда произошло нечто совершенно непредставимое и Том приехал в Иерусалим, к ней, она тут же отправилась искать какого-нибудь мужчину и нашла молодого араба, который должен был послужить ей противоядием от этой ужасной, сжимающей сердце и парализующей ее любви. Она даже подстроила так, чтобы Том застукал их в кровати.

Голова и сердце, сознание и чувства. Как они любили играть друг с другом в азартные игры, обманывать и обкрадывать друг друга.

И в этот день, когда безбрежное синее небо раскинулось над Иерусалимом, золотые купола церквей перемигивались друг с другом, а с минаретов возносились призывы к вере и она поднималась над городом, как горячая волна, Рабин и Арафат вели переговоры о мире. Евреи чистосердечно преломили хлеб с арабами, и в это же время Том ускользал от нее.

Шерон напомнила себе, что должна выполнить поручение. Тоби попросила ее отнести записку одной из бывших клиенток, живущей около Меа-Шеарим. Доставив послание по назначению, Шерон пошла обратно через еврейский квартал. Ей было любопытно, как хасиды восприняли последние события в политической обстановке. В Меа-Шеарим уже проходили демонстрации против соглашения с арабами, и точно такие же демонстрации устраивали в Газе некоторые палестинцы, возглавляемые фанатиками из ХАМАСа.

У входа в квартал перед ней оказался плакат:

«ДОЧЕРИ ИЕРУСАЛИМА, ВСЕГДА ОДЕВАЙТЕСЬ СКРОМНО».

Надпись была сделана золотыми буквами на черной доске. Краска шелушилась.

«НЕ ПРОВОЦИРУЙТЕ ХУДШИЕ СТРЕМЛЕНИЯ, ЧТО ЕСТЬ В НАС».

Шерон знала, что одеваться скромно – значит не выставлять на всеобщее обозрение ни коленей, ни лодыжек, ни даже рук до локтей. Она же стояла перед входом в квартал в блузке с лямками на плечах, оставлявшей руки обнаженными, и в юбке, едва доходившей до колен. Ей приходилось бывать здесь раньше, и тогда она была одета подобающим образом. Но сейчас ее охватил гнев на эту обособившуюся группу евреев, которые незаконно захватили часть Иерусалима и запугивали всех входящих в их владения своими угрозами. «Почему мы должны отвечать за то, что ваша похоть никак не успокоится? – думала она. – Почему женщины должны страдать из-за ваших демонов?»

Ее собственный демон шепнул ей, чтобы она вошла.

Меа-Шеарим был похож на съемочную площадку. Узкие улочки с десятками антикварных лавок, буквально высыпавших свои ценности на тротуары. Хасиды, шествовавшие туда и сюда в литовских сюртуках. «Я еврейка, – подумала Шерон, – я люблю эту страну, но что у меня общего с этими людьми?» Не раз она просиживала до утра у Ахмеда, споря с его друзьями, фанатичными исламскими фундаменталистами, которые были столь же безумны, как эти евреи. Мимо прошли две женщины, искоса бросив на нее взгляд. Они были обриты наголо. Шерон знала, что дома в гардеробе они хранят парики, чтобы надевать их по особым случаям. Старик с бородой Мафусаила, стоявший в дверях своей лавки, проворчал что-то, когда она проходила мимо. Может быть, он просто прочищал горло. Она остановилась и улыбнулась ему. Он опять пробубнил что-то.

– Я иду слишком быстро? – спросила она его на безупречном идише. – Или, может быть, слишком медленно?

Старик ничего не ответил, и она пошла дальше. На углу группа молодых людей обсуждала переговоры о мире. До нее донеслись слова «предатель» и «измена».

– Рабин и Арафат несут нам мир, – произнесла она громко. – Вам следовало бы благодарить за это Бога. Они рискуют своей жизнью ради мира.

Парни уставились на нее в изумлении, глаз их было не видно за запотевшими стеклами очков. Она пошла дальше, чувствуя, как их взгляды сверлят ее спину.