Реквием

— Грейс, — хрипло зову я. Я спускаюсь на верхнюю ступеньку. Когда мои глаза привыкают к полумраку, у меня получается рассмотреть Грейс — она выше, чем была восемь месяцев назад, а еще она более худая и более грязная, — которая скорчилась в углу и смотрит на меня безумными, перепуганными глазами. — Грейс, это я.

Я тянусь к ней, но она не шевелится. Я опускаюсь еще на одну ступеньку. Мне не хочется идти в погреб и пытаться поймать ее. Грейс всегда была проворной. Я боюсь, как бы она не поднырнула мне под руку и не убежала. Сердце больно колотится где-то в горле, а во рту привкус дыма. В погребе чувствуется какой-то резкий запах, но я его не опознаю. Я сосредотачиваюсь на Грейс, на том, чтобы убедить ее двигаться.

— Это я, Грейс, — предпринимаю я еще одну по­пытку. Могу лишь представить, как я должна выгля­деть в ее глазах, насколько я, вероятно, изменилась. — Это я, Лина. Твоя двоюродная сестра.

Грейс напрягается, как будто я все-таки достуча­лась до нее и потрясла ее.

— Лина? — шепчет она. В ее голосе звучит благо­говейный испуг. Но она все равно не шевелится. Над нами раздается грохот. Сук дерева или кусок крыши. Внезапно меня одолевает страх, что мы окажемся по­гребены здесь, если не уйдем сию секунду. Дом рухнет, и мы окажемся в ловушке.

— Пойдем, Грейси, — говорю я, нажимая на старое прозвище. Шея у меня покрывается потом. — Нам надо идти. Пойдем, ладно?

Наконец Грейс шевелится. Она неуклюже пытает­ся встать, и я слышу звон разбивающегося стекла. За­пах усиливается, обжигает мне ноздри, и внезапно я опознаю его.

Бензин.

— Я не нарочно! — говорит Грейс, и в ее пронзи­тельном голосе звенит паника. Теперь она сидит на корточках, и я вижу, как вокруг нее по утоптанному земляному полу расплывается темное пятно.

Ужас становится огромен, он давит на меня со всех сторон.

— Грейс, солнышко, пойдем. — Я пытаюсь не допу­стить, чтобы в моем голосе звучала паника. — Бери меня за руку.

— Я не нарочно! — Она начинает плакать.

Я поспешно перемахиваю последние несколько ступенек, хватаю ее и прижимаю к боку. Грейс слиш­ком велика, и нести ее неудобно, но она на удивление легенькая. Она обвивает меня ногами. Я чувствую ее ребра и торчащие тазобедренные суставы. От волос Грейс пахнет чем-то вроде топленого сала, маслом и очень-очень слабо — хозяйственным мылом.

Вверх по лестнице, в мир огня и пламени. Воздух делается водянистым; он дрожит от жара, как будто мир превращается в мираж. Было бы быстрее опустить Грейс, и пусть бежит рядом со мной, но теперь, когда я нашла ее — теперь, когда она здесь, когда она цепля­ется за меня, и ее сердце лихорадочно бьется в груди в одном ритме с моим, — теперь я не могу позволить ей исчезнуть.

Велосипед лежит там, где я его оставила. Слава богу. Грейс неуклюже взбирается на него, я устраива­юсь позади и отталкиваюсь от земли. Ноги у меня тя­желые, словно каменные. Но, наконец, инерция несет нас вперед. А потом я еду, еду, как только могу быстро, прочь от пальцев дыма и огня, оставляя Хайлендс го­реть.

Хана

Я иду, не обращая внимания на то, где нахо­жусь и куда направляюсь. Я переставляю одну ногу за другой. Мои белые туфли негромко шлепают по тротуару. Я слышу в отдалении рев голосов. Солн­це светит ярко и приятно греет мне плечи. Легкий ветерок шевелит листву, и деревья машут ветвями и кланяются, машут и кланяются, когда я прохожу мимо.

Одна нога за другой, одна за другой. Это так про­сто. Солнце такое яркое.

Что со мной будет?

Я не знаю. Возможно, я наткнусь на кого-нибудь, кто меня знает. Возможно, меня вернут роди­телям. Возможно, раз город не прекратил существо­вать и раз Фред теперь мертв, мне подберут другую пару.

Или, возможно, я буду идти, пока не дойду до края света.

Возможно. Но сейчас существует лишь высоко стоящее белое солнце, и небо, и струйки серого дыма, и голоса, звучащие, словно отдаленный океанский прибой.

Есть лишь шлепанье моих туфель и деревья, кото­рые как будто кивают и говорят мне: «Все в порядке. Все будет в порядке».

Возможно, они все-таки правы.

Лина

Когда мы подходим к Бэк Коув, людской ручеек превращается в ревущий стремительный поток, и я с трудом маневрирую между людьми на своем вело­сипеде. Люди бегут, кричат, размахивают молотками, ножами и обрезками металлических труб, рвутся к какому-то неведомому мне месту назначения, и я с удивлением замечаю, что бунтуют уже не одни за­разные: здесь еще и дети — некоторым из них не боль­ше двенадцати-тринадцати, — неисцеленные и гнев­ные. Я даже замечаю нескольких исцеленных, которые смотрят из окон на улицу и время от времени машут, выказывая солидарность.

Я выбираюсь из толпы и трясусь на велосипеде по илистому берегу бухточки, где мы с Алексом назнача­ли свидание целую вечность назад — где он впервые пожертвовал своим счастьем ради моего. Между бу­лыжниками старой дороги растет высокая трава, и люди раненые или мертвые — лежат в этой траве, испуская стоны или устремив незрячие взгляды в небо. Несколько тел, лежат ничком на мелководье, и вокруг них на поверхности воды расплываются красные круги.