Реквием

В доме на удивление темно. Повсюду полированная мебель, черный дуб и кожа. Большинство окон наполо­вину закрыты искусно задрапированными декоратив­ными тканями и бархатными шторами. Хана сперва ве­дет меня к гостиной, но потом передумывает. Она движется дальше по коридору, не давая себе труда вклю­чить свет, и оборачивается лишь раз, чтобы взглянуть на меня с выражением, которого я не могу расшифровать, и в конце концов приводит меня сквозь двустворчатые двери, открывающиеся в обе стороны, на кухню.

Это помещение, по контрасту с остальным домом, очень светлое. Большие окна выходят на огромный за­дний двор. Из дерева здесь — ошкуренная сосна и ясень, мягкие и почти белые, а рабочие поверхности - из безукоризненно чистого белого мрамора.

Охранники входят следом за нами. Хана поворачи­вается к ним.

— Оставьте нас, — говорит она. В косо падающих лучах солнца она словно сияет и снова походит на ан­гела. Меня поражает ее спокойствие и тишина дома, его чистота и красота.

А где-то глубоко внутри этого здания растет опу­холь, тикает, приближается к возможному взрыву.

Охранник, который вел машину, — тот, что держал меня в борцовском захвате, — пытается протестовать, но Хана быстро заставляет его замолчать.

— Я сказала — оставьте нас! — на секунду воскреса­ет прежняя Хана. Я вижу вызов в ее глазах, царствен­ный наклон головы. — И закройте за собой дверь.

Охранники неохотно выходят. Я чувствую на себе их тяжелые взгляды и понимаю, что если бы не Хана, я уже была бы мертва. Но я отказываюсь испытывать благодарность к ней. Не буду и все.

Когда они уходят, Хана с минуту молча смотрит на меня. Выражение ее лица все так же непроницаемо. В конце концов она произносит:

— Ты слишком тощая. — Я едва сдерживаю смех.

— Да, видишь ли, рестораны в Диких землях почти все позакрывались. Точнее говоря, их почти все раз­бомбили. — Я даже не стараюсь скрыть язвительность.

Хана не реагирует. Она просто продолжает смо­треть на меня. Снова тянутся мгновения тишины. По­том она указывает на стол:

— Садись.

— Спасибо, я лучше постою.

Хана хмурится.

— Считай, что это приказ.

Я не думаю, что она и вправду позовет обратно ох­ранников, если я откажусь сесть, но рисковать не хо­чется. Я опускаюсь на стул, свирепо глядя на Хану. Но мне сильно не по себе. С момента воя сирены прошло самое меньшее двадцать минут. А значит, у меня мень­ше сорока минут на то, чтобы выбраться отсюда.

Как только я сажусь, Хана разворачивается и ис­чезает в дальней части кухни, где темная щель за холо­дильником указывает на наличие кладовой. Прежде чем я успеваю подумать о побеге, она возникает снова, с буханкой хлеба, завернутой в чайное полотенце. Хана становится у рабочего стола и нарезает хлеб толстыми кусками, а потом складывает куски стопкой на тарел­ку. Потом проходит к раковине и мочит полотенце.

Когда я вижу, как она открывает кран и из него мгновенно начинает литься горячая вода, меня пере­полняет зависть. Я уже целую вечность не принимала душ и вообще не мылась, если не считать быстрого окатывания из холодных речек.

— Держи, — она сует мне полотенце. — Жутко вы­глядишь.

— Да знаешь, как-то времени не было сделать ма­кияж, — язвительно откликаюсь я. Но полотенце, тем не менее, беру и осторожно прикасаюсь к уху. По край­ней мере кровотечение прекратилось, но полотенце все в засохшей крови. Не сводя глаз с Ханы, я вытираю лицо и руки. Интересно, о чем она сейчас думает?

Когда я управляюсь с полотенцем, Хана ставит пе­редо мной тарелку с хлебом и наполняет стакан водой а еще бросает туда настоящие кубики льда, пять штук и они весело звенят друг об друга.

— Ешь, — говорит она. — Пей.

— Я не голодна, — вру я.

Хана закатывает глаза, и я снова вижу прежнюю Хану, прорывающуюся из этой самозванки.

— Не валяй дурака. Ты еще как голодна. Ты умира­ешь с голоду. И от жажды, наверное, тоже.

— Почему ты это делаешь? — спрашиваю я. Хана открывает рот, потом закрывает.

— Мы были друзьями, — говорит она.

— Были, — твердо произношу я. — Теперь мы враги.

— В самом деле? — Хана выглядит испуганно, как будто эта мысль никогда не приходила ей в голову. И снова я ощущаю неловкость, грызущее чувство вины. Что-то здесь не так. Но я прогоняю эти ощуще­ния и отвечаю:

— Конечно.

Хана еще секунду смотрит на меня. Потом внезап­но отходит от стола к окну. Пока она стоит ко мне спи­ной, я быстро хватаю кусок хлеба, запихиваю в рот и жую, настолько быстро, насколько это возможно без риска подавиться. Потом запиваю его большим глот­ком воды, такой холодной, что от нее голову пронзает молниеносная, восхитительная боль.

Хана долго молчит. Я съедаю второй кусок хлеба. Она, несомненно, слышит, как я жую, но никак это не комментирует и не оборачивается. Она позволяет мне делать вид, будто я вовсе не ем, и на миг меня захле­стывает благодарность.

— Мне очень жаль насчет Алекса, — наконец про­износит Хана, не поворачиваясь.

Я ощущаю резь в желудке. Слишком много еды и слишком быстро.