Реквием для хора с оркестром

Не опуская рук, Эдуард Гаврилыч поспешно отступил. Снова сверкнул луч бластера, рассекая цепь на наручниках, сковывающих руки Гмыря. Без звука Гмырь рухнул в зловонную лужу. Тогда второй черный балахон шагнул к нему, легко поднял и положил на плечо.

И направился к двери, положив перед этим на стол секретаря, который, по счастью, не присутствовал при всем этом, странную штуку, похожую одновременно на будильник и ежа.

— Это брубнильник, — сказал металлический голос, — как тебе известно. Когда пройдет двадцать сглотов, он пиликнет. Только в этом случае можешь опустить руки и выйти из комнаты. Понятно?

— Попятно, — быстро ответил Гаврилыч.

— Совершенно понятно, — тут же добавил Эдуард.

Снова скрипнула дверь, и черные балахоны исчезли.

* * *

Брубнильник пиликнул ровно через двадцать сглотов.

Однако Эдуард Гаврилыч с места так и не двинулся. Даже руки не опустил. Некоторое время головы ифрита молчали, а потом заговорил Гаврилыч:

— Это все ты виноват, — ненавидящим свистящим шепотом сказал он Эдуарду, — если бы ты не затормозил, мы бы бросились на них, прежде чем они бластер достали.

— Я затормозил? — тоже шепотом возмутился Эдуард. — Это ты виноват, а не я! Из-за тебя у нас даже колени затряслись — сразу, как только они вошли. Это я почувствовал…

— Почувствовал! — хмыкнул Гаврилыч. — Да если бы я нас не это… в руках не держал, ты… мы бы точно обмочились…

— Прекрати! — Эдуард повысил было голос, но тотчас осторожно оглянулся и зашептал снова: — Ты не смеешь говорить со мной в таком тоне, да еще в таких выражениях.

— А что это я такого сказал? — заухмылялся Гаврилыч. — Ой, какой ты стал горячий сразу… А как на тебя бластер наставили, так небось не выступал.

— Мы с тобой, Гаврилыч, хоть и родственники… в какой-то степени даже более родные, чем это себе можно представить, — заговорил Эдуард совершенно ледяным голосом, — но я вынужден предупредить. Еще одно слово — и я тебя…

— Что ты меня? — взвился Гаврилыч. — Ты просто злишься, что у тебя из-под носа увели важного свидетеля… даже не свидетеля, а соучастника — и вымещаешь эту злость на мне. Так?

Вообще-то Гаврилыч говорил правду, но Эдуард от его прозорливости был не в восторге. Гнев и ярость настолько овладели им, что, если б его именно сейчас попросили объяснить значения слов «гуманизм» и «интеллигенция», Эдуард вместо ответа стал бы плеваться.

— Еще одно слово в подобном тематическом ключе, едва-едва сдерживаясь, сказал Эдуард, — и я буду вынужден потребовать сатисфакции!

Гаврилыч, как и Эдуард, тоже был на взводе, досадуя, что упустил Гмыря, и, как это водится не только у ифритов, но у людей, винил в произошедшем не себя, а того, на кого можно было бы свалить вину — на Эдуарда то есть. А уж странное и непонятное слово «сатисфакция» взбесило его окончательно.

— Ну, гад… — прошипел Гаврилыч, — держись…

— Ах так, — проговорил Эдуард, подыскивая в собственном лексиконе самое экспрессивное ругательство, — сам держись, дурак проклятый!

— Я дурак? Щас финтилей под глаз навешаю!

— Дурак! Дурак, дурак, дурак!

Гаврилыч задохнулся от ярости. Стараясь выразить свои чувства словами, он ни к какому результату не пришел, поэтому решил приступить непосредственно к действиям. Голова Гаврилыч отогнулась назад на толстой шее и изо всех сил врезала голове Эдуард лбом прямо в переносицу.

Эдуард взвыл от боли. Откуда-то из глубины темных пластов его подсознания всплеснулись никогда не произносимые им слова:

— Сволочь! Сучара бацильная! Падла, падла!

А получив еще один удар в переносицу, Эдуард окончательно утратил весь свой интеллектуальный лоск. Рявкнув:

— Гнида! — Он ударил Гаврилыча лбом в ухо.

И незамедлительно получил лбом же в глаз.

Некоторое время, не произнося ни слова, Гаврилыч и Эдуард колотились лбами так, что в комнате для допросов стоял дробный перестук, как будто кто-то сунул в миксер два шара для кегельбана. И только когда брубнильник запиликал снова, они остановились.

— Еще двадцать сглотов прошло, — отдуваясь, сообщил Эдуард.

— Без тебя знаю, придурок, — сказал Гаврилыч.

Он посмотрел на Эдуарда и хихикнул.

— Хорош! — сказал Гаврилыч. — Глаз один заплыл у тебя.

— А у тебя ухо распухло, — мстительно ответил Эдуард.

После этого они долго молчали. Первым молчание нарушил Эдуард.

— А ведь нам надо бросаться в погоню, — нерешительно проговорил он, — или по крайней мере тревогу объявлять.

— Надо, — согласился Гаврилыч. — Давно бы и в погоню бросились, и тревогу объявили бы, если бы ты дурака валять не начал.

— Я? — снова возмутился Эдуард. — Это ты первый меня ударил! И драку ты затеял, потому что больше всего не свете не хотел бросаться в погоню и поднимать тревогу. Боялся этих… с бластером.

— Я не боялся, — становясь хмурым, ответил Гаврилыч. — Я просто опасался. Кому охота лучевой ожог получать?..

— Но теперь-то, — глядя в сторону, проговорил Эдуард, — можно?

Гаврилыч тоже отвел глаза и сказал негромко:

— Можно!