Реквием по Иуде

— Обвинения, которые вы собрали, тяжки для любого смертного. Но что, если он и в самом деле тот, за кого себя выдает? Что, если мы собираемся предать суду самого Бога? Есть у вас доказательства, что он — человек, всего лишь человек, и никто больше?

Старый раввин снова потряс свитком:

— Мы всю жизнь посвятили Богу. Так разве же мы бы не узнали Его при встрече? А тот, кого мы судим — он всего лишь человек, слабый и не слишком образованный. Вот, у меня записано… Он путается в священных книгах. Когда наши братья укорили его по поводу срываемых в субботу колосьев, он сказал, и это было записано ими: «Неужели вы не никогда не читали, что сделал Давид, когда имел нужду и взалкал сам и бывшие с ним? Как вошел он в дом Божий при первосвященнике Авиафаре и ел хлебы предложения, которых не должно было есть никому, кроме священников, и дал бывшим с ними?»

Говоря это, он имел в виду рассказ из Первой книги Царств о том, как будущий царь Давид и его единомышленники, скрываясь от царя Саула, проголодались, и, придя в храм, были накормлены там священными «хлебами предложения». Но в книге сказано, что их накормил Ахимелех, а Авиафаром звали его сына, служившего после смерти отца священником при царе Давиде. И, кроме того, ни сын, ни отец не могли быть первосвященниками, потому, как вы знаете, эта должность была введена спустя пять сотен лет после смерти царя Давида…

— Ну и что? — насмешливо сказал Анна. — Давида накормил Ахимелех, это верно. Но только Бог мог видеть, что Давид ел эти хлебы при Авиафаре, который стоял рядом. Что же насчет должности первосвященника… Разве не называем мы этим словом Аарона, жившего задолго до Давида? И разве не был он первейшим из первосвященников, избранным самим Богом? Нет, равви, ты не убедил меня…

Воцарилось тягостное молчание. Его вдруг нарушил чей-то неуверенный голос:

— Говорят, опасаясь народного восстания, Ирод Антипа решил убить Назарянина. Быть может, мы оставим это дело ему? Тем более что мы лишены права выносить смертные приговоры здесь, равно как и везде, где правят римские наместники, а у Ирода, правителя Галилеи, подобного права никто не отнимал…

Все разом посмотрели на Каиафу.

— Мы знаем Ирода, и не должны обольщаться по его поводу, — горестно усмехнулся тот. — Этот лис наверняка мечтает убрать Назарянина нашими руками. Имея уже на своих руках кровь Иоанна Крестителя, он не жаждет брать на себя и кровь Иисуса.

— Ирод ничего не боится, — сказал Анна. — И мы не слабее его. Сделаем то, что должны сделать. Но — руками римлян. Он же называл себя Иудейским царем, а в Иудее правит римский наместник. Стало быть, он преступник перед Римом. И пусть Рим же его и казнит. И Пилат не сможет не сделать этого, ибо тогда Пилата накажет Рим.

— Да, мы сделаем это! — горячо поддержал тестя Каиафа. — Поймите, у нас нет иного выхода! Если оставим все как есть, народ уверует в него и восстанет. И тогда римляне, воспользовавшись этим поводом, не только перебьют народ, но и разгонят синедрион. Пусть лучше одного не станет, чем умрет народ. А если его не станет, то это не только сохранит народ, но и позволит ему воссоединиться. Мы сделаем это!

— Сделаем… — нестройно отозвались священники.

— Итак, — уже без прежнего пафоса продолжил Каиафа, — кто узнает, где он, пусть скажет, чтобы мы могли его взять.

— А как быть с его учениками? — спросил кто-то.

— А никак, — подумав, ответил Каиафа, — их будут презирать, о нем самом скоро забудут, а мы проследим за тем, что бы его рождение, учение и смерть не были упомянуты в летописях…

Внезапно распахнулась дверь, и в проеме появился чей-то силуэт. Присутствующие замерли.

— Что я получу, если предам его вам? — донеслось из темноты.

В повисшей тишине раздался чей-то неуверенный голос:

— Тридцать сребреников, как в книге пророка Захарии.

Под царапающий душу скрип раскачивающейся на ветру двери силуэт медленно растаял в ночи. Священники оцепенели, потрясенные тем, как быстро были услышаны слова Каиафы. Когда же наконец они осмелились подойти к дверям и выглянуть наружу, там уже никого не было.

Каир, сентябрь, 1956

Юсуф Мусири, хозяин антикварного магазина, был человеком тонкого художественного вкуса и выше всего на свете ценил французскую живопись. Однако ни одним из любимых полотен он не мог украсить стены своего дома, потому что они слишком быстро покидали запасники его магазина. Живопись — ходовой товар, особенно если художник разбирается в секретах колорита и композиции, а также в анатомии. Дома Юсуф Мусири мог повесить только те картины, которые было небезопасно держать в магазине. В последнее время торговую точку господина Мусири слишком часто стали посещать улыбчивые друзья из полиции.