Реквием по мечте

После ухода ребят Мэрион не спеша убрала квартиру, напевая себе под нос. Квартира была маленькой, поэтому там особо делать было нечего, только помыть и убрать чашки с кофейником. Она села на диван, обхватив себя руками, и слушала музыку. Внутри у нее возникло какое-то странное чувство, которое хоть и было незнакомым, но угрозы не представляло. Она попыталась проанализировать его, однако так и не смогла выразить словами. По какой-то причине она не могла перестать думать о множестве мадонн, которых видела в музеях в Европе, особенно в Италии, и ее разум был наполнен яркими красками итальянского Ренессанса, а еще она думала о цвете Средиземного моря, неба, о том, как смотрела на остров Капри с террасы ресторана на холме в Неаполе и внезапно поняла, почему итальянцы такие мастера световых решений в живописи и почему они использовали синий цвет так, как не мог никто ни до них, ни после. Она помнила, как сидела на террасе того ресторана под сетчатым тентом, и солнце вдыхало в нее новую жизнь и будило ее воображение, и она представляла, каково было сидеть здесь несколько веков назад, в этом же свете, среди этих цветов, слушая, как, вибрируя, поют струны Вивальди вместе с медными колоколами Габриэли, звук которых, пульсируя, доносился с ближайших башен, и сидеть в соборе, глядя, как пробиваются сквозь пыльные окна лучи света, как они играют на резных деревянных скамьях, и слушать мессу Монтеверди. Именно тогда, впервые в своей жизни, она почувствовала себя живой, стопроцентно, по-настоящему живой, словно у нее появилась причина жить, словно в ее жизни появилась цель, и она поняла, что теперь посвятит свою жизнь достижению этой цели. В то лето и осень она много рисовала: утром, днем, вечером, – а потом шла гулять по улицам, которые хранили эхо музыки мастеров, где каждый кирпич, каждый булыжник, казалось, имели собственную жизнь, и она, хоть и смутно, чувствовала себя частью всего этого. Иногда по ночам она сидела в кафе с другими молодыми художниками, поэтами, музыкантами и прочей богемой, попивая вино, смеясь, споря, дискутируя, и жизнь была прекрасной, и осязаемой, и свежей, как чистый средиземноморский рассвет. Позже, когда зимняя серость начала медленно просачиваться с севера, энергия и вдохновение вышли из нее, как выдавливается из тюбика краска, и теперь, когда она видела чистый холст, он оставался для нее всего лишь чистым холстом, и ничем другим, куском материи, растянутым на деревянной раме, а не картиной, ждущей, когда ее нарисуют. Просто холсты. Она переехала дальше на юг. На Сицилию. В Северную Африку. Пыталась следовать за солнцем к своему очень недавнему прошлому, но находила только себя саму. Она вернулась в Италию и раздала все свои картины, краски, книги, кисти и много другого. Она снова поехала в тот ресторан, в Неаполь, и провела там много часов в течение целой недели, глядя на Везувий, Капри, залив, небо, с отчаянием умирающего человека пытаясь разбудить те старые ощущения, стараясь с помощью игристого вина разжечь свое воображение, которое ярко горело еще совсем недавно, и, хотя вино искрилось в солнечном и лунном свете так же, как и раньше, полыхающее в ней некогда пламя угасло окончательно, и Мэрион в конце концов свыклась с каменным холодом внутри нее. Она поежилась, вспомнив отъезд из Италии и возвращение в Штаты, обратно к семье, к тусклой жизни. И она снова невольно поежилась, вспоминая череду жалких и несчастливых дней, потом улыбнулась и обхватила себя руками еще крепче, но не от холода или отчаяния, а от радости. Все это осталось в прошлом. Finito. Конец. В ее жизни снова появился смысл… и цель. Она снова видела направление, в котором должна идти. Необходимость в ее энергии. Они с Гарри смогут опять почувствовать эту синеву моря и неба и тепло вновь разожженного желания. Их ждал новый ренессанс.