Реквием по живущему

Ну, а мальчишка смотрел по-настоящему. И, говорил мне отец, сперва, пожалуй, ему было занятно следить, как выигрывает не он, и мысленно ставить себя на место тех, кто проигрывал, на то место, где в действительности ни по что бы не оказался. Но нет, говорил отец, вряд ли. Любой другой, но не он. Он ведь мог мысленно поменяться с ними местами еще тогда, когда сам играл. Ему бы ничего не стоило. Ему уже тогда было скучно. Значит, и сейчас не могло быть занятно. Но смотрел он не так, как твой дед, а по-настоящему. . Уж не знаю, как объяснить, но только во взгляде его было больше от проигравшего, чем от победителя. В общем, глядеть ему было не то чтобы больно, но будто не с руки, неприятно что ли, а не глядеть он тоже не стал бы, потому как что еще было делать на нашем кихасе, коли не играть и не глядеть?

Ну, а после он все же не выдержал. И однажды пришел туда спозаранку, перетаскав к нихасу бурдюки и мешки с зерном. А когда все собрались, достал свою колоду и протянул им, чтоб перемешали. Потом они сделали ставки, и он сказал, что ставит все, что принес. Они не поняли и ждали, что он им растолкует, только он просто махнул рукой и спросил: «Разве запрещено ставить больше того, что Другие? Ведь другие ставят по-прежнему?»

И когда каждый из них потянул по разу, но так и не добрался до своей карты, он пропустил черед и сказал, что переносит попытку на следующий кон. Никто из них не возразил, говорил отец, лишь дед твой крякнул да перестал улыбаться. И они опять потянули, и первой вскрылась Агузова карта, и пока мешали колоду, мальчишка следил глазами за потным Агузовым лицом, щурился и что-то прикидывал в уме. А все они глядели на него, и никто еще, кроме деда, не понимал.

И они снова сделали ставки и ждали теперь, что поставит он, мальчишка, на что обменяет свой проигрыш, ведь для победы прежде ему хватало одной попытки, а он подстраховался и имел их целых две. И будь я калекой, если не вижу их лиц, жаркого солнца и света с горы. Будь я калекой, если там не было палящего солнца, если от света не делалось больно глазам! И я не сын своего отца и не внук своего деда, коли этот свет не ослепил их, коли не размякли от солнца их мозги. Они же знали, что проиграют! Они просто не могли не проиграть, и даже ему, мальчишке, не удалось бы их заставить, пообещай он им манны небесной, а не то что собственный дом, не то что полный надел фамильной земли. Их ослепило солнце...

Но не только оно. Теперь, когда я думаю об этом, мне кажется, я почти уверен: иначе и быть не могло. Он предложил им сыграть, и они согласились, приняв его новые правила. Он предложил сыграть им против своего одиночества — всем вместе, исключая разве что моего деда, да только тот не стал бы играть даже на собственное эхо — не то что на зерно, плуг или подпругу. Он не стал бы играть даже за целое ущелье — куда там старикам малого аула! Ну а те согласились. И не оттого, что всерьез рассчитывали одолеть, не оттого, что тот кинул им вкусную приманку — нет! Не только поэтому. Поймал он их на ином, и это иное вкупе со светом их обмануло. Так оно мне кажется. И когда он сказал им: «Ставлю дом и надел», они уже почти были готовы, ибо давно хотели, но так и не отделались, давно не любили, но так и не смогли ему того простить, были готовы, потому что солнце палило... Готовы, потому что вместе — против одного, но впервые — в открытую.

И он сказал им: «Взамен на обещание. Одно лишь обещание. Только клянется пусть каждый». И они опять не возразили, и он добавил: «Хочу, чтобы вы забыли. Вернули мне и забыли. Дайте задаток». И Ханджери вынул из бешмета дощечки и передал ему, потом смешали карты. И тянули все по кругу, пока не настал его черед. А он, говорил отец, когда достал чужую, даже не побледнел, не вздрогнул, не вскинулся (вскинулись да бледнели другие, заработав лишнюю минуту в игре с обреченностью, поддавшись липкому зною надежды, о которой-то — минуте, надежде — им потом и вспомнить без отвращения не удастся). Он только отложил ее в сторонку и сказал: «У меня есть в запасе еще. Я пропустил прошлую игру». А затем закусил губу и медленно взялся за следующую (словно выжидая, когда минута кончится), а они глядели, не дыша и изнывая от света, и уже никто из них не походил на старца, даже твой дед. А когда он вскрыл ее и показал им, собрал колоду и сунул в. карман, они тихо слушали, опустив головы, как трещат ломающиеся дощечки, как падают им под ноги, как уходят его шаги.