Реквием разлучённым и павшим

Вершина елки чуть трепетала, расправляя ветви от тепла близкого, но не опасного огня… Вот с поверхности льдистого снега сорвалась первая капелька — точь-в-точь как дома, когда елка оттаивала после мороза в ожидании украшений. А эта уже украшена — в самом деле, что может быть красивее этих естественных смолевых шишечек — щедрого дара родной северной природы? Пусть эта елочка, русская елочка, выросшая на русской земле, будет мысленным даром тому, кто далеко в чужих краях, — получай ее, сынок!

* * *

Когда через час пришел приемщик леса, он принял 3.96 фестметра — всего четыре сотки не хватило до нормы. А елка плакала: капли растаявшего снега висели на каждой веточке, обращенной к огню, тяжело и грустно падали вниз…

Раздался удар в рельсу, возвестивший сбор рабочих с делянок. Алтайский еще раз взглянул на елку и снова вспомнил о доме… Да, о доме! Ведь он не бродяга, не босяк, у него есть семья и дом. Он рабочий, а не заключенный, он участвует своим трудом в пятилетке восстановления и развития народного хозяйства вместе со всем народом.

Но почему так мало радости от его труда ему самому, почему его изнурительный, нечеловеческий труд так низко ценится — он не может заработать даже себе на прокорм, несмотря на все старания?

Что толку, что над ним нет конвоя, когда заключенный Перевал кин живет много лучше и распоряжается ими, свободными людьми? Вот и сегодня утром, когда шли на лесосеку, он скомандовал идти вместо тропинки по целине снега, выпавшего за ночь на четверть, и люди пошли… Пошли, чтобы не устали лошади с трелевочными санками, которые плелись сзади, — лошадям возить лес, а до лесосеки семь километров, и люди прокладывали для них дорогу. Перевалкин решал так каждый раз — он считал, что работа лошадей тяжелей и от них больше проку, чем от людей: дерево само упадет, только подруби…

Алтайский подумал, что мысли тоже отнимают силы, постарался перестать думать. Но разве можно заставить себя остановить бег мыслей?

В наступивших сумерках снег был серым. Острые вершины елей с отяжелевшими от снега нижними ветвями казались черными крестами над белыми могилами. Четко выделяясь на закатном фоне или прячась в сумеречную чащу, эти кресты властно манили под свою сень. Выбившись из сил, люди тащили на самодельных носилках товарищей, которые уже не могли идти сами. Иногда люди соскакивали с носилок, чтобы тут же упасть…

Но никто не поднимал головы, все смотрели под ноги, и никому не было дела до ярких закатных красок, которые напрасно рассыпала по небосводу природа.

Глава 10. ЖАЖДА ЖИЗНИ И СМЕРТИ

Тигень — так названо поселение по имени петляющей по тайге речки. Его зовут еще хозяйством лейтенанта Борисова. Но какое бы наименование ни употреблялось в обиходе, это не меняет сути дела: живут они не в поселке, а в самой настоящей тюремной зоне.

Зона, обнесенная забором и рядами колючей проволоки с вышками по углам для часовых, — прибежище тех, кто вернулся на Родину и теперь проходил «фильтрацию». На десятки километров вокруг — ни души. Тайга, тайга, тайга…

За зоной инструменталка, два-три домика обслуги, склад. К самой зоне подходит узкоколейка, по которой вывозят лес к станции железной дороги. Усы узкоколейки прощупывают лесосеки: словно щупальцы осьминога, они высасывают древесину.

Лесу много, людей и лошадей меньше. Техника совсем слаба: лучок, ручная пила или «баян», топоры подрубочный и плотничий, трелевочные сани.

Лес зажал зону со всех сторон. Темный и мрачный, он повис над высоким освещенным забором и ярдами колючки, как бы высматривая добычу в темноте наступившей ночи: вот тянутся из бараков тени к столовой, за окнами которой видны мерцающие коптилки; слышен рев коменданта, выгоняющего очередную усталую бригаду на санобработку горячей водой без мыла; кряхтят дневальные под ношей мокрых валенок по дороге к утопленной в земле сушилке; нагруженные грязным потным бельем, бредут к «прожарке» банщики; плотным молчаливым кольцом людей окружена санчасть, каждый надеется, а вдруг его признают больным, можно будет отдохнуть хоть день…

В бараках тишина и темь, горят лучины, керосиновые коптилки. Лишь из барака, где живут десятники и мастера из заключенных-уголовников, пробивается электрический свет, кажущийся ярко-белым рядом с мерцающими красным пламенем лучинами и коптилками. Люди, лежа в чем пришли, с нетерпением ждут вывода в столовую. Вот скрипнула входная дверь, слышатся шаги в сенцах… Нет, это дневальный из чужого барака пришел навестить соседа.

Переговариваются они шепотом, но последние слова четко слышны:

— Три часа, как отдал концы… — шепчет пришедший.

— Кто отдал концы? — резко рвет тишину чей-то грубый голос, владелец которого, очевидно, решил отвлечься от мыслей об ужине.

Дневальный барака прокашливается — он знает, что будут слушать все, и громко говорит:

— Клестов отдал концы, дневальный барака двенадцатой бригады.

— А с чего? — равнодушно спрашивает тот же грубый голос.

— Не знаю, — уклончиво отвечает дневальный, — говорят, он пайки продавал, на вещи менял…