Реквием разлучённым и павшим

Поразмыслив, Алтайский понял, что, уйдя один, герой сделал правильно, хотя мог бы научить, как уйти всем. Рисковать собой вправе каждый, можно рисковать и друзьями, товарищами с их ведома. Но кто поручится, что в мире, где человек человеку волк, где каждый думает о себе, не найдется слабодушного падшего, запрограммированного лагерным «кумом» предателя?

Знайте, люди, что игра на страхе, нужде, на элементарных потребностях людей, в том числе падших, предателей — одна из основ выпестованной верховными «кумовьями» системы «трудового первоспитания». Не страшно ли было авторам негласных инструкций вкладывать в слова «труд» и «воспитание» такой затаенный, подспудный смысл? Что может быть гнуснее и безжалостнее такого коверкания незыблемых, точных понятий и значений слов русского языка?

Но куда денешься, если это было? Если бежавший в одиночку офицер-пограничник усвоил это значительно раньше, чем Алтайский?

Санчасть, где в одном из коридоров поселился Алтайский, находилась на положении осажденной крепости. Бандиты требовали от завмедпунктом Павла Глущенко льгот в части освобождения от работы по болезни и грозились убить, если эти льготы не будут предоставлены. А что мог сделать Павел, если на каждый день устанавливался количественный лимит больных, за чем строго следило начальство?

Дело дошло до того, что начальник лагпункта разрешил Павлу сделать и носить с собой кинжал, что было, конечно, никудышной гарантией Павловой безопасности. Глава подгорновских бандитов Перекальский изнывал от отсутствия спирта и наркотиков — их в аптеке было мало — никак не хотел мириться с упрямством Павла, который, видите ли, не каждый день давал ему освобождение от работы, а «шестеркам» вообще не давал. Одним словом, Павел все время находился на волоске от смерти и в темные вечера старался не ходить по баракам, а если и ходил, то в сопровождении кого-нибудь из своих.

Спать под окном без решетки Алтайскому было не очень приятно. Инстинкт самосохранения то и дело заставлял его открывать глаза среди ночи: на фоне ярко освещенного оконного прямоугольника на противоположной стене иногда видна была тень головы. Стоило Алтайскому приподняться, как тень исчезала — бандиты знали, что на медпункте есть ножи и крючья для раскатки бревен.

Пока коридор был необитаем, бандиты несколько раз проникали в него через окно, но к аптечке пробраться не удавалось — дверь припирал топчан с грузным телом Василия Егоровича, которого побаивались, и не без оснований.

Как-то во время вечернего приема к нему подошла хныкающая фигура со страдальческим выражением на лице:

— Ой, Василий Егорыч, тепература, аж спасу нет! — фигура полезла за пазуху, другой рукой отворачивая ворот телогрейки: — Вот, вот тут!

Василий Егорыч подвел фигуру к распахнутому окну — вечер был теплый — и за пазухой увидел нож. Рожа страдальца мгновенно переменилась: понял?

Василий Егорыч понял отлично. Уже в следующее мгновение фигура вылетела в окно, так и не успев достать нож. Пока пожилой, тучный Василий Егорыч бежал через коридор на улицу, фигура поднялась и, увидев разъяренного Василия Егоровича, пустилась наутек…

Доставленные этапом со Щучьего озера туберкулезники так и сидели в штрафной зоне. По состоянию здоровья большинство из них числилось инвалидами, на работу их не гоняли. Все они нуждались в специальном медицинском обслуживании, которого маленький медпункт не мог обеспечить, и вскоре один из штрафников умер. На просьбы Глущенко забрать туберкулезников в стационар Шурыгинского ОЛП начальство ответило, что примет только больных с высокой температурой — симптоме скоротечной чахотки. Кое-кого по этим признакам удалось отправить, а как быть с другими, болеющими туберкулезом в открытой форме — постоянным источником инфекции? Можно распространить заразу, и весь лагпункт сделать моргом.

Через некоторое время, увидев, что штрафники, в общем-то, люди больные и смирные, надзиратели перестали закрывать калитку к ним на день. Сразу же Артемьев, Осипов, Пахомов попросили Алтайского принести им шприц с иглой — и в тот же вечер Глущенко отправил Артемьева и Осипова в сангородок на законном основании — с высокой температурой. На следующий день то же произошло с Пахомовым и двумя менее именитыми его товарищами. Шприц гулял из аптечки в штрафную зону до тех пор, пока все штрафники, кроме Алтайского и некоторых «политиков», не оказались отправленными в сангородок.

Алтайский был посвящен в несложную, но опасную для здоровья операцию, поэтому ни слова не сказал Глущенко — все равно никто не смог бы удержать людей от риска. Алтайский считал себя правым — люди сами шли на риск, никто из них не умер, но в результате больные оказались в больнице, а лагпункт очистился от источников инфекции. Оставшиеся больные с закрытой формой рассосались по баракам дневальными и кухонными, чему посодействовал Глущенко.