Реквием разлучённым и павшим

Где и как доставали штрафники граммы молока, осталось тайной. Молоко кипятили, набирали в стерилизованный шприц и кололи друг друга в ягодицы. Это была рискованная операция, в результате которой температура тела повышалась до 40^о, а при передозировке мог быть и конец. Но штрафники ухарски смеялись:

— Чего здесь опасного? Сколько трипперов повылечивали?

— Как это? — изумился Алтайский.

— А ты что, не знаешь, что ли? Как триппер поймаешь, молоко или скипидар в самый раз: всадишь укол, тебя крутанет аж за сорок градусов, тут заразе и хана, а ты здоров! Только сразу надо делать, как поймаешь; затянул с лечением — тут тебе чижика запросто расчетвертуют! Ха, ха, ха…

— На фронте так же, — добавил какой-то «политик», — там насчет этого строго, под трибунал можно было попасть…

* * *

Как-то днем из лесу привели саморуба — отрубил себе половину большого пальца на ноге, но неудачно: торчал обрубок сколотой кости. Медпомощь саморубам обычно заключалась в наложении повязки, остановке кровотечения и в составлении акта о членовредительстве для привлечения к уголовной ответственности за контрреволюционный саботаж.

Саморуба сопровождал надзиратель. Глущенко осмотрел посиневший палец, затянутый веревкой для остановки кровотечения, и, несмотря на присутствие надзирателя, решил помочь саморубу быстро выздороветь и, значит, избежать суда. Нужно было откусить хирургическими кусачками недорубленный осколок кости, натянуть кожу и зашить. Скривив по-блатному рот, Павел процедил больше для надзирателя, чем для саморуба:

— Больно? Еще не так будет! Я тебе покажу, как мастырить!

Операция действительно была варварской, как во времена Крымской войны: Павел обкусывал кость кусачками без анестезии, саморуб орал, а надзиратель, выбежав на крыльцо, блевал от страха и отвращения… А через две недели Павел чудом уклонился от удара ножом. Нанес его спасенный саморуб, который выздоровел и потому должен был вновь выходить на работу.

* * *

Цыган Сашка — невысокий, хорошо сложенный атлет лет двадцати пяти, вначале сидел, как все цыгане, за воровство. Позднее получил статью 58, пункт 14 (контрреволюционный саботаж) за неудачную «мастырку». Потом он одумался, устроился поближе к кухне, отъелся и начал самостоятельно учиться играть на баяне. Годика через полтора заиграл так, как могут одни цыгане — заставил баян петь, что хотела цыганская душа. Все было бы хорошо, если бы не бабы, без которых Сашка жить не мог, за что и попал на 08. Правдами и неправдами он постоянно оказывался в сан городках, где были женщины. Сашка считал нужным водить дружбу с медиками, оказывался при этом нужным, услужливым, бесшабашно преданным и честным.

По вечерам, после приема больных, Сашка приходил в санчасть с баяном, пытался учить игре то Павла, который больше предпочитал слушать, то Алтайского. И как бы между прочим просил отправить его в Шурыгинский сангородок к «жене», которой на самом деле не было, но которую, безусловно, нашел бы красивый, талантливый, эксцентричный молодой цыган. Отправить совершенно здорового Сашку Глущенко не мог, и цыган это понимал.

Но бабы, бабы — как жить без них? Не сказав ничего и никому, Сашка решился на авантюру…

Солнечным утром Сашку принесли в санчасть. Конвульсии содрогали его тело, глаза закатывались, расширенные зрачки смотрели бессмысленно, на губах кипела пена… Вместе ним принесли остатки какой-то темно-желтой луковицы или корня, который он не успел доесть на пустой желудок.

Цыкута вироза — яд, особенно сильный осенью, после полного созревания растения, о чем Сашка, наверное, не знал. А, может, просто переоценил силу молодости…

Срочное промывание желудка с танином, сердечные средства не помогли — Сашка скончался, за несколько секунд перед смертью окинув осмысленным прощальным взглядом знакомые лица и пытаясь виновато улыбнуться…

О, небо! Каким драконам ты доверило справедливость!? Где она? Миллионы женщин плачут ночами в тоске по мужской ласке, а тоскующий по ним молодой, темпераментный мужчина, потенциальный муж и отец, бьется в конвульсиях и гибнет перед порогом их жилищ в неравной схватке с драконовскими порядками!

В ежедневной сводке, переданной лагпунктом в отделение, оттуда — в управление и далее — в область и Москву, под шифром «черных — один», была вычеркнута жизнь Сашки-цыгана…

Неужели не найдется человек, который вырвет из подвалов и сохранит для истории эту статистику, начиная с времен коллективизации и ежовщины? Или, может быть, тот, кто суммировал эти цифры, сам не имел права выхода из подвала и, когда наступало время, своей рукой добавлял себя к списку самоубийц, расстреляных, умерших? Кто знает!

* * *