Реквием разлучённым и павшим

Спасского попросили еще помочь в оформлении итальянских солдат, что было кстати в безделье ожидания. Разбирая бумаги, он познакомился с другими советскими офицерами, в том числе с «оперативными уполномоченными», которых оказалось немало. С оперативниками рядовые офицеры общались только по нужде, и это было заметно…

Наступил день отправки. Радостные лица, шутки, смех, клятвы никогда больше не соваться в Россию — в общем, праздник наступающей свободы! Началась посадка в «телячьи» вагоны. Перед Спасским вырос старший оперуполномоченный:

— Иван Алексеевич, можно вас на минуточку?

— Да, пожалуйста, — ответил Спасский, и оба отошли в сторонку.

— К вам большая просьба помочь нам еще немного — денек, два. С вашим командованием это согласовано…

Спасский чуть не свалился с ног от этой новости.

— С командованием согласовано? Не может быть! — попробовал он протестовать. — Так не могло сказать наше командование. Они же знают, что я не меньше их хочу домой!

Поезд тронулся. Спасский оказался зажатым целой кучей оперуполномоченных.

— Не вздумайте кричать, Спасский, — тихо предупредил старший опер. — Можете улыбнуться и помахать рукой.

Вагоны все быстрее проплывали мимо. Знакомые, увидев Спасского, замахали было руками. На их лицах Спасский успел прочесть сначала изумление — почему ты не с нами? — потом подозрительность — почему ты остался вместе с оперативниками? — и наконец презрение — как мы раньше не догадались, что ты наседка, русский холуй!.. А Спасский окаменел и не мог даже поднять руки. Когда он осознал значение прощальных взглядов своих товарищей, мелькнул уже красный сигнал последнего вагона — путь домой, к семье был для него отрезан.

— Что вы сделали со мной, сволочи?!! — простонал Спасский, проявляя непосредственность русской натуры. — Будьте вы прокляты!!! — Слезы душили его, горечь усугублялась от сознания своего бессилия: «Ну почему я не закричал сразу? Ведь Винченко, Патрик, Стефан могли остановить поезд, силой вырвать меня из рук этой сволочи… Будь она проклята, европейская сдержанность, надо было заголосить по-рязански, завыть по-волчьи… Дурак… Дурак… дурак…»

Через неделю свора, окрещенная Спасским сволочью, с особым удовольствием оформляла и «клеила» ему дело. Сначала пытались прилепить измену Родине, но спохватились и сделали из Спасского шпиона и пособника международной буржуазии — статья 58, пункты 6, часть первая — шпионаж в мирное время — и пункт 4 — содействие международной буржуазии…

За строптивость и несговорчивость Спасскому без суда определением «особого совещания» назначили срок отсидки — двадцать пять лет. Негласное предписание повелевало использовать его в местах весьма отдаленных, откуда не возвращались живьем…

А Спасский выжил — настолько велико было желание реабилитировать себя в глазах товарищей, семьи и новой родины. Уже в шахтах Норильска Спасский ни на минуту не забывал свою семью, жену, детей, которым некому было помочь. Лучше бы он умер раньше среди товарищей, тогда жене было бы легче — ей дали бы пенсию.

Как были тяжки испытания, как тревоги и работа грызли тело — пусть расскажет он сам, если жив, конечно…

Мне он успел поведать несколько страниц своей эпопеи перед тем, как нас развели лагерные пути-дороги.

Особенно мне запомнился эпизод его мытарств перед отправкой из Норильска их лагерей.

Судьба еще раз была милостива к нему — оставила живым.

Итак, Норильск…

После кончины Сталина, МВД хотя менее уверенно, но так же жестоко продолжало обращаться с «временно изолированными» своими да и не своими гражданами, по прихоти судьбы оказавшимися в советских лагерях. В Норильске, где в основном содержались обреченные, строгости режима и конвоирования усугублялись местными «унтерами Пришибеевыми» и носили зверский характер. Номер на коленях и спине, закрытые на ночь бараки, отсутствие радио, газет, журналов — в общем, полная изоляция от мира не были так тяжки, как конвоирование на работу и с работы. Обыски с раздеванием догола, «шмоны», ходьба стрд-ем, взявшись под руки, унизительные действия конвоя, применение оружия при нарушении команд — все это было пакостно и привычно. Но когда по дорогам к шахтам и обратно вдруг раздавалась команда «Ложись!» и гремели выстрелы по непокорным… Укладывание в грязь стало системой обращения с заключенными, практикуемой ежедневно по нескольку раз.

Сама по себе работа в шахтах отбойным молотком или киркой в промозглой сырости, вечной мерзлоте и темени была каторгой, но нет такого слова в лексиконе языков мира, которое бы определило степень каторжности работы под землей в одежде, специально вымоченной в грязи!

И конвой знал это, как знал и то, что заключенные после ежедневных «грязевых ванн» могли вымыться в бане только раз в десять дней, а стирать и сушить одежду каждый день не было никакой возможности. Жалобы начальству на поведение конвоя приводили к окончательному озверению последнего, и вот люди не смогли больше терпеть.