Реквием в Вене

— Согласен с вами, Вертен. Я бы сказал, что мы имели дело с очень проницательным судьей человеческих характеров.

— Тогда зачем продолжать этот фарс?

— Это нельзя считать фарсом, дорогой Вертен. Наша история может быть выдумана, но в ней нет ничего фальшивого относительно поручений нам от князя Монтенуово. Можно быть уверенным в том, что он проверил наши благие намерения перед тем, как согласиться на эту короткую беседу. Нет, господин Ханслик отнюдь не глупец. Он явственно видел наши истинные намерения — сбор сведений о его отношениях с Брукнером и Штраусом — и мудро выложил нам ту информацию, в которой мы нуждались.

— Но можем ли мы верить ему?

— Это ваше расследование, Вертен.

— Проклятие, Гросс, как можно быть таким вздорным!

Криминалист просто поднял брови.

— Хорошо, — сказал Вертен. — Да, я полагаю, мы можем доверять ему. Он может быть ярым приверженцем чего-то, но я также ощутил нотку искренности в том, какие чувства он испытывает прежде всего относительно Штрауса.

Гросс кивнул:

— И мы также можем проверить его некролог в «Нойе фрайе прессе». Но я не почувствовал, что он лжет.

— Собственно говоря, мы можем вычеркнуть его из нашего списка подозреваемых, — добавил Вертен. — Временно.

Официант Отто подал два стакана воды, торжественно кивнув при этом.

— Господин Ханслик стал чем-то вроде легенды, — вставил он свое слово.

— Он регулярно заглядывает сюда? — справился Вертен.

Отто сделал легкий кивок:

— Обычно сидит за этим столом. И часто в компании своего коллеги, господина Кальбека.

Он имеет в виду Макса Кальбека, подумал Вертен. Музыкальный критик газеты «Нойес винер тагблатт» и друг Брамса, которого Краус упомянул в качестве источника его истории о том, как Брамс невзлюбил музыкальный трактат Ханслика.

— Коллеги, говорите вы?

Опять легкий кивок со стороны официанта Отто.

— Они встречаются здесь по меньшей мере три или четыре раза каждую неделю. Часто они делятся замечаниями по текстам, которые написали. Собственно говоря, господин Кальбек присутствовал здесь всего несколько минут перед тем, как вы прибыли сюда. Но сегодня не было никаких текстов. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и разговаривали шепотом, как заговорщики. Когда я подал их кофе, они оборвали разговор и возобновили его только тогда, когда я отошел подальше.

«Это могло иметь что-то общее с нашей встречей с Хансликом, но могло и не иметь», — подумал Вертен.

— Скажите мне, адвокат. Вы что, работаете над другим делом? Именно из-за этого вас занесло сюда? Возможно, что-то связанное с господином Хансликом?

Вертен поразился, заметив удовольствие, которое доставляли официанту Отто эти вопросы.

— Точно как этот английский господин, а? — сказал Отто. — Всегда курит свою трубку, играет на скрипке и ловит преступника.

Эти слова вызвали сердитое покашливание Гросса, не перестававшего утверждать, что Артур Конан Дойл при создании своего героя, Шерлока Холмса, кое-что позаимствовал из его ранних опытов пера.

— Совсем не так, как этот английский господин, — быстро ответил Вертен.

Отто выждал с момент, надеясь, что Вертен все-таки ответит на его вопрос. Но Вертен просто улыбнулся.

— Как это говорится в пословице? — напомнил официант перед тем, как направиться к другому клиенту. — Друзья неразлейвода. Вот именно такой вид был у господ Ханслика и Кальбека перед тем, как вы пришли сюда.

Покончено с его планами поработать после полудня в конторе. Вместо этого Вертен почувствовал себя обязанным ухватиться за новую нить, ненароком предложенную официантом Отто, и поговорить с Максом Кальбеком.

Но Кальбек отсутствовал в своем кабинете в редакции «Нойес винер тагблатт», и редактору не было известно, когда он может вернуться.

— У Макса свои собственные часы работы, — заявил этот человек Вертену без малейшего смущения, ибо было похоже на то, что у Кальбека были прочные связи с издателем газеты — его мать была лучшей школьной подругой матери издателя — и журналист мог сам устанавливать время прихода и ухода.

Голова господина Пфингстена, редактора, была круглой, как крестьянский каравай ржаного хлеба. В нее, подобно пуговицам на огородном пугале, была вставлена пара глаз, таких темных, что они казались черными. Редкая поросль располагалась над его длинной верхней губой; сильно напомаженные волосы были зачесаны вперед, придавая ему вид римского сенатора с сомнительной репутацией.

— У него свои источники, — добавил Пфингстен, вкладывая в последнее слово язвительную иронию. — В мои времена мы шли на спектакль, досконально выслушивали все, делали заметки и затем писали статью для завтрашней газеты. Теперь все зиждется на связях, кулуарных слухах, сплетнях Придворной оперы. Спрашиваю вас: о чем мы пишем — о музыке или о военном шпионаже?

Вертен не смог ответить мрачнолицему господину Пфингстену на этот вопрос и отправился восвояси. Так что в конце концов после обеда ему было суждено появиться в своей конторе.