Религия бешеных

Опустить ресницы и сквозь них различать теперь только тускло поблескивающий черный панцирь паука. С улыбкой тонкого лукавого коварства пригубившего первые звуки Танго со смертью. Какое значение может иметь такая третьестепенная, грубо сколоченная, дурно сфабрикованная ложь, как реальность? Когда она уже вся насквозь прошита сверкающими нитями…

Конечно же, я с тобой. Чего бы мне это ни стоило…

Падаль

Да когда же он успел так нажраться?..

Таким я его еще не видела. Он никогда не терял своей лакированной оболочки. Раньше. А теперь потерял. И шел мне навстречу по коридору, опасно заваливаясь вперед. И это — Соловей? Нет, это уже не тот Соловей… Похоже, в нем раскрошился последний, до сих пор удерживавший его стержень. И теперь он семимильными шагами несся… к своей, видимо, цели. Что-то ты еще какой-то подозрительно живой с такой страстью к саморазрушению. У-у… Да мне подсунули просроченный товар! Вот чего мне еще никогда не приходилось делать, так это питаться падалью.

Он, мотаясь так, как будто был лишен половины костей, повернул к лестнице, с трудом уцепившись за перила. Тишин попытался всучить ему мою гитару, глядя на него скорбными глазами. Я только хохотнула: да, щас! И, подхватив в одну руку драгоценную гитару и сумки, в другую — свое сокровище Соловья, технично оттранспортировала свой скарб вверх по ступенькам. Все, я — в дамках… Я даже слегка обижусь, если обнаружится, что Тишин над этой картиной тогда не ржал. Картина маслом называлась: «О, Рысь, а ты, смотрю, с охоты! С добычей тебя!» Я пропихивала его в дверь, как добытого кабана.

— О, Рысь! А ты…

Мы надолго застряли на выходе. Соловья тянули в разные стороны, сразу несколько человек наперебой пытались что-то говорить. Что-то восторженное… Николай Николаевич пробрался ко мне.

— Рысь! А ты приезжай почаще. Бункер почти отремонтировали, там уже почти можно жить…

Я внутренне содрогнулась. «Почти можно… почти жить…» Это что, все, чего я достойна? Ну уж нет. Нашли Еву Браун. Свою бункерскую романтику можете смело забирать себе. Рысь — не подвальная кошка.

Когда мы вошли под арку, я крепко ухватила за руку свою добычу, «свое сокровище» с жильем в Москве, и негромко и зло процедила сквозь зубы:

— Наивный…

Соловей заржал просто неприлично. Он меня понял…

Я вырулила на улицу, увешанная охотничьими трофеями.

Раненая птица в руки не давалась, раненая птица гордой оставалась… Соловьиная тушка быстро поняла, что гордиться ей особо нечем. Он ныряющими галсами сразу в нескольких направлениях рассек большую компанию, плотным строем надвинувшуюся навстречу, запутался, закружился в ней. И опять прибился ко мне. Я подхватила его под локоть. И он с готовностью повис, со странным довольным видом прочно угнездился на руке, скорее просто по инерции продолжая перебирать по асфальту ногами. И уже чуть ли не начал лосниться перьями. Как блудный попугай, вдруг резко снова ставший любимым и домашним… У, черт, тяжелый… Я со всем своим скарбом с трудом вперлась в Калашный переулок и остановилась передохнуть…

Это мне чего — через всю Москву теперь так и гулять? Я еле волокла свои пожитки. А я не офигею? И что же, все, что я заслуживаю в этой жизни, — это вдребезги пьяный, почти обездвиженный гений? Осчастлививший меня тем, что подпустил к своему бездыханному телу… Так я, знаете ли, и сама себе тоже вполне…

…Но откуда у меня этот до блеска отшлифованный жест? Наверное, рука именно вот так должна подхватывать автомат. Когда он входит в нее, как влитой. И ты мгновенно понимаешь, как твои руки тосковали без автомата. И безусловно соглашаешься принять манеру поведения и правила игры, которые он диктует. Соглашаешься с волнующим ощущением приятной тяжести, заставляющей удовлетворенно загудеть тугие мышцы. С легким торжеством осознания ценности своего в высшей степени непростого груза…

Как автомат я подхватила Соловья. Оружие культмассового поражения…

Черт возьми… Оказывается, из нашего предыдущего общения он сделал правильный вывод. Что мне на руки, как шубу с барского плеча, можно… ЕМУ можно… небрежным жестом сбросить свой вольготно разложившийся труп. И я подхвачу. «…Да не преткнешься о камень ногою твоею…»

Я сказала: подхвачу. Дорогой, на плечо тебя взвалить я не смогу при всем желании. Да и не было его вовсе… Соловей, ты, похоже, гениальный манипулятор. Вот только не канает уже.

Ты сам по себе не канаешь. Халява закончилась. Ты ее сам зарубил. И если ты хочешь, чтобы я была по-настоящему заинтересована в тебе нынешнем, тебе придется меня действительно заинтересовать. И, веришь, я не знаю, как ты это сделаешь. Ставки возросли…

— А, не могу, нога болит!..