Религия бешеных

…Прожектора слепили, народу набилось — не продохнуть, я разглядела знакомого, Кирилла Ананьева, чугунными литыми плечами рассекающего густую толпу перед импровизированной сценой. В микрофон с улыбкой окликнула его. Опять творилась какая-то хрень со звуком, нам совершенно не в тему было ревуще-жужжащее звучание гитар. Приходилось заполнять паузу, держать публику какими-то левыми разговорами…

И в то же мгновение что-то потянуло мой взгляд дальше, в просвет между головами, длинный и темный, как тоннель. До этого я даже и не пыталась различать и запоминать лица. Всего лишь скользила размытым дальнозорким взглядом под навязчивыми лампами по аудитории, надвинувшейся слишком вплотную. Теперь же чья-то чужая воля настойчиво требовала себе мои глаза. И уже там, далеко, в неясном полумраке, у противоположной стены, на возвышении звукооператора я увидела…

Это был он!

Мгновение на узнавание…

И мне почти перебило дыхание совершенно не ожидаемым мной самой, каким-то совсем детским, ошарашенно-восхищенным восторгом. И это был всего лишь мой ответ ему. На его чуть ироничную, уже слегка безнадежную улыбку. С которой он, наконец, дождался, когда же я его все-таки замечу. Я не представляла, что в нем может быть столько тепла… Ты плохо знаешь своего героя…

— Сергей Михалыч! — Я почти рассмеялась в микрофон. Самый сложный, первый, вираж был пройден с блеском. Я очень опасалась, что между нами с первого взгляда мгновенно вспыхнет прежняя лютая вражда. Я и помыслить не могла, что при встрече мы сможем хотя бы вымученно изобразить такую безбрежную радость. Как я была ему за это благодарна…

Все, я счастлива, жизнь состоялась, и пусть все катится к черту. Ведь там сейчас стоит он! Плотная стена изматывающих обид и непонимания, казалось навсегда вставшая между нами… Она же теперь рухнула!

— Сергей Михалыч! Я рада тебя видеть!

«Веришь, нет? Я безумно рада тебя видеть…»

Он помахал мне рукой.

Затягивать дальше было уже невозможно, прихвостень все добивался одному ему известного звука, мне же было уже все равно, я только бросила ему:

— Да ладно, поехали, потом заведешь!..

Какая-то тень возникла на периферии зрения, я отшатнулась, оборачиваясь. Вдруг очутившийся рядом со мной Соловей бережно поцеловал меня — и его черная спина снова затерялась в толпе. Я проводила его ошарашенным взглядом. Ну надо же… Какой мужик… Так идеально приветствовать свою женщину…

Нормально мы отыграли. Я всегда отыгрываю нормально. После нашего выступления объявили как раз Соловья. Я задержалась на сцене, шепнула ему: Михалыч, позволь пару слов. Микрофон в руках Соловья мгновенно отрубился, его еле настроили. И я наконец получила возможность сказать:

— Я благодарю Сергея Михайловича Соловья вот за эту гитару. Аплодисменты Соловью!

Все как обещала. Он еще тогда сказал мне: «Ну, упомянешь меня где-нибудь как спонсора…»

Неслыханно… Блестяще… Твою мать…

Только это и можно было с трудом проворачивать в оцепеневшем мозгу, когда Соловей был на сцене. Тебе оставалось быть только бесплотной тенью в темноте, немым свидетелем его сокрушительного триумфа. Простите мое хамство — триумфа воли. Весь блеск, на который он способен, вся ярость — все это выплескивалось, вершилось здесь и сейчас… Черный ворон, исполосовавший воздух крыльями…

Тюрьмы продолы
Пусты и голы
Откроет хату
Мне мент поддатый
Братва, здорово
Угрелся снова…

Трагичная горечь его слов в его исполнении слаще любого, самого изысканного яда. У него отличная актерская закалка, лучшего чтеца среди актеров не сыскать. Потому что он-то — поэт. Уж он-то каждым нервом своим знает, о чем здесь речь. И взрывает воздух руками безумного дирижера, каждое слово пригвождая к самому Небу. И самому Небу швыряет в лицо свой насмешливый приговор самого чистого, самого светлого, самого живого человека:

Отсидка, кстати,
Не привыкать мне
Пусть время стерто
Да сердце гордо!

…Какая-то девушка робко преподнесла ему белую розу. Ну, Михалыч… Я вспомнила, что татуировка розы с колючей поволокой — это символ как раз политзэков. Соловей шел через обступившую толпу, сияющий, как именинник. Я устремилась к нему.

— Сергей Михалыч!.. — И зашептала на ухо жарко и горячо: — Боже мой… Как шикарно…

Он снова был для меня нестерпимо близким и родным человеком, которому я могла вот так шептать… Опять же — эйфория после собственного выступления, когда из меня разве что искры не сыплются… Сбивайте меня палками, я приземлиться не могу…

Он протянул мне розу:

— Катя, это тебе…

Он куда-то увеялся, я осталась одна с этой умопомрачительной розой Соловья. В полном смятении чувств. Где уже преобладали восторг и надежда…