Религия бешеных

— Бункерфюрер этот новый, Кирилл… Вот точно его обозвали: Чугуний… Чугуний и есть… Я приехал в Бункер, только присел, он такой заходит: чего расселся, иди чистить картошку. Я ему чуть в морду не дал. Я после двух суток автостопа на трассе… — говорил он негромко, опустив голову, как всегда глядя куда-то мимо, чуть вниз, а попросту — в себя. Не часто поднимая к собеседникам полупрозрачное полудетское лицо…

Я, кажется, потом нечаянно подсмотрела крошечный эпизод его маленькой личной драмы со слишком красивой и идеальной, слишком холодно-безразличной, отстраненно-недоступной девочкой. Настоящей Снежной королевой. Кажется, известной, слишком идейной нацболкой…

Через несколько дней их обоих закроют. Надолго… Их почти всех скоро закроют…

Вот вам портрет настоящего нацбола…

Самурай

Соловей открыл нам дверь деревянного дома, вырисовываясь лишь силуэтом на фоне полутемного коридора. Оранжевый отраженный свет из кухни за его спиной только фрагментами вырывал из черноты его лицо. Я из-за голов неясно различала лишь то, что оно как-то непоправимо изменилось. Опухоль, шрамы…

В темноте он только взглянул на меня — и медленно побрел обратно на кухню. Теперь у него были абсолютно старческие движения, замедленные донельзя. Он передвигался, чуть склонившись вперед, касаясь правой рукой стены. Как будто его ударили под дых, и он больше не разогнулся. Полусогнутая левая выдавала неосознанное желание прижать руку к животу. «Отчего дрожит рука, что за странная походка?..» Он влачился, теперь уже совсем по-стариковски осторожно переставляя ноги.

Не быть бабой… Что угодно, только не быть бабой…

Это была единственная мысль, оледенело стоявшая у меня в голове всю дорогу сюда. Почти спасительная, потому что не позволяла потерять над собой контроль ни на секунду. Теперь я смотрела на него оцепенев. Он не выносит проявления эмоций. Вообще никак. Никаких. Любое слово, любой жест будут нестерпимо лишними. Он не позволяет над собой даже плакать… И потому — ни звука, ни вздоха. Ни движения головы… Окоченеть… Я, черт возьми, с достоинством выдержу марку… свою собственную марку…

Я вошла на кухню последней, когда все уже расселись. Просто оттягивала момент. Я не знала, как он поведет себя со мной. Я боялась… Опустилась на выдвинутую из угла тумбочку, единственное свободное место, за спинами людей, облепивших стол.

И оказалась прямо напротив него. И примерзла взглядом к его лицу…

Он не говорил, что я не имею права еще и смотреть на него. Последнее, чего он меня еще не лишил, — это зрение…

И мои глаза медленно считывали со страшного лица человека, сидящего напротив меня в мутно-темном углу уютной кухни, то, что попытались сделать с моей любовью…

Та опухоль, что была сейчас, — я понимала, что это уже просто остатки. Но шрам — шрам перекроил все лицо. Изрытый шрам слева от переносицы на лбу — и сама переносица, грубо свезенная вправо…

Он сидел, опустив лицо, и тяжело, физически тяжело и страшно медленно поднимал глаза откуда-то из черного провала подо лбом с бугристым бордовым шрамом. Мутное освещение слишком резко рубило лицо на свет и тени. Загоняя глаза с кругами синяков уже действительно куда-то в черноту…

«Чудовище-красавец» Соловей, сверлящий взгляд, идеальный прямой нос… Я смотрела на своего — и не своего — изуродованного мужчину, провалившись в небытие, превратившись в один остановившийся горящий взгляд. И во мне медленно каменела и наливалась чернотой единственная мысль: СЕРЕЖА, КТО?.. КТО? Назови мне имя. Если ты сам назовешь мне имя, я восприму это как приказ к действию…

Достали водку, кто-то нарыл на дне рюкзака пачку подтаявшего масла. Двигаясь, как под толщей воды, я механически встала к столу делать бутерброды… И не смогла эту пачку открыть. Это оказалось выше моих сил: подцепить ножом мягкую бумагу и отогнуть. Несколько раз я в глухом отчаянии роняла нож на стол. Рук у меня просто не было…

Потом я исправно и ненавязчиво через стол подсовывала ему под руку все-таки изготовленные бутерброды. Так же ненавязчиво и неуловимо выудила из его пальцев сигарету, когда он оглянулся в тщетных поисках спичек. И потом неизменно поджигала его сигареты от огня плиты.

Я поймала его на еще одном новом жесте: медленно складывать вместе ладони с чуть выгнутыми наружу пальцами, как будто чуть сжимаешь попавший между ними воздух, при этом настолько уйдя в себя, что не замечаешь, что вообще делаешь какое-то движение руками. У него теперь очень замедленные движения…

Только войдя, я молча достала из сумки газету с моей статьей о нем и молча подала ему. Как трофей, как убитого в его честь зверя… Чуть ли не по-самурайски, двумя руками: как меч для моей собственной казни… Как санкцию на право находиться сейчас здесь…