Религия бешеных

Его черед пришел в 2002-м. ПРОРЫВ на сентябрьском «Антикапе» дорого ему обошелся. Из всей несущейся на ментов массы народа на площади Маяковского только их с товарищем наугад выхватили из толпы и обвинили в избиении милиционера. А он разве что ломился впереди всех бешеным тараном… Каждая демонстрация — репетиция революции.

Он освободился 6 мая (сейчас было примерно 20-е) по УДО с зоны под Владимиром, отсидев полтора года из присужденных трех. И теперь катался из Коврова в Нижний и Москву перед отбытием в свой Магнитогорск.

…Позже нацболы выпустят листовки с фотографией с ПРОРЫВА, где Голубович идет с кулаками на ментов. И обклеят ими всю страну. Звезда национал, блин, большевизма…

Ледокол

Мне немного знакомо это состояние. Когда, прокачивая всяким неподъемным железом себя, ты потом начинаешь прокачивать и пространство вокруг себя. И в результате — и не думаешь заканчиваться там, где заканчивается твое бренное тело. Истинный ты распространяешься гораздо дальше…

Голубович своим присутствием пространство занимает сразу все. А потом — все оставшееся. Есть он — и все остальные. Он без труда перевесит. Достаточно ему начать вещать своим абсолютно ровным, почти механическим голосом. Быстро пресекающим любые возражения и спокойно перекрывающим все другие разговоры… По типажу он показался мне похожим на опального полковника Юрия Буданова. Такой же реальный мужик…

Профессиональный качок. Магнитогорск, железа много, пока все перетаскаешь… Слишком официально-серьезное, весомое, тяжелое лицо с недобрыми глазами и таким же тяжелым взглядом и залегающей между бровями морщиной. Впрочем, способное разгладиться — до юношеской чистоты…

У него было слишком правильное и хорошее воспитание, в детстве у него было слишком много правильных и хороших книг. И к чему это привело? Чтобы сесть, совершенно не обязательно подводить под это такую мощную интеллектуальную базу. Что, в Сибири все — потомки ссыльных революционеров? Судьба…

Я пыталась понять природу странного скрипучего звучания его связок. Голос как будто задавлен где-то на подходе к горлу. А идет глубоко из груди. И он просто продавливает свой голос наружу, нимало не напрягаясь. И так же безапелляционно продавливает все, что этим голосом произносит. Наблюдая в Нижнем за нашей большой компанией, я по ходу пьесы отпускала про себя комментарии типа:

— А теперь к разговору подключается внутренний голос Голубовича…

Тоже мне, чревовещатель…

Еще одна черта истинного спортсмена (помимо абсолютной непробиваемости), намертво впаявшаяся в характер. При всей весомости — невероятная легкость. Чувство юмора такое, что лучше умереть сразу — или все равно задохнешься в истерике.

А на десерт — с завидным постоянством дающая знать о себе потребность что-нибудь прошибить кулаком… По зеркальной глади его неистребимой интеллигентности тугой рябью нет-нет да пробегал сквозняк лютой реальности сурового братка…

— Не, Магнитка, не может быть, чтобы это был твой первый срок, — говорили ему в тюрьме. — Это ты где-то очень ловко засухарился…

Спокойствие его было того рода, что из него он, вообще безо всяких переходов, мгновенно срывался в атаку. С той же внешней отстраненной и холодной непробиваемостью, что только нагоняло жути. С чем-то лютым, вскипающим глубоко внутри. С ледяным, намертво вцепившимся взглядом слишком светлых глаз. С железным намерением задавить насмерть. Как будто разом впечатывал педаль газа в пол. По любому поводу. На кого угодно. Будь то оплошавшая продавщица в магазине — или летящий на него ротвейлер. Рядом с Голубовичем — шавка подзаборная… Я наблюдала за ним с затаенным восторгом. Я не раз потом вспомнила его с глухой тоской. Когда Соловей почему-то начинал вешаться от моей невинной манеры взрываться без предупреждения. Я знала человека, который бы меня не осудил.

Выяснилось, что он отлично умеет стрелять. Роскошный вид на Волгу (или Оку? В Нижнем не разберешь) с невероятного двухсотметрового обрыва он рассматривал в прицел игрушечного автомата, изъятого у сынишки Прилепина. Нижегородский гаулейтер Елькин тут же наябедничал:

— А однажды Леша руками убил собаку, чтобы посмотреть, может ли он убить…

Меня передернуло. Позор. Людей, что ли, не хватает? Что это за гнилое интеллигентничанье, изнеженное медитирование на разлагающемся трупе: ах, могу… ах, не могу… Если очень надо, просто пойди и убей…

Я все правильно рассчитала, войдя в фарватер строго за этим ледоколом. Ледокол развернулся — и всех, кто не спрятался, смыло волной. Я же эту волну просто оседлала. Я теперь могу поспорить с кем угодно, что, когда рыси в лесу сваливаются на загривки каких-нибудь огромных зверей типа лося, они их не едят.

Они на них катаются.

А завтра — все, что осталось