Религия бешеных

Женя мог неспешно прогуливаться хоть полночи. Вернувшись, он бы все равно застал покинутую компанию почти в полном сборе. После десяти вечера Нижний становится территорией тьмы, уехать куда-то на городском транспорте уже невозможно, и падать на ночлег приходится там, где сидишь. Поэтому вся толпа, начиная с самих нижегородцев, разнокалиберная, как изъятый у бандитов арсенал, ночевала сегодня у Жени…

Мы лихо подкатили в ярко освещенной пустой маршрутке. Бездомные сироты покорно тосковали, притулившись рядком на остановке. Приезжий выглядел что-то совсем плохо. Он сидел как оцепеневший Будда, глядя в никуда, прислонившись к железному навесу. И зачем-то натянув на голову капюшон. Так, что почти не было видно лица. Как будто вокруг была не майская ночь — а полярная зима. И вид у него был заледеневший.

Я с веселым наездом кивнула Елькину:

— Вы что с ним сделали — с этим полярником?..

По Нижнему невозможно ходить. Колдобины, западни, капканы… А карабкаться, оказывается, можно не только вверх. Вниз — гораздо смешнее… Чем я теперь блистательно и занята… Оказывается, корова на льду — это еще не предел беспредела. Видели кошку, пытающуюся слезть с дерева?

Уже не зная, что еще проклясть, я невыносимо долго сползала на высоких каблуках по чудовищно корявым ступенькам подземного перехода. Предварительно каждую в полутьме внимательно исследуя взглядом, подслеповато свешиваясь откуда-то с высоты своего роста. Хотелось взвыть от собственной беспомощности, я цеплялась за низкие перила, как слепой безногий паралитик. Ни одна НБ-сука мне руки, естественно, не подала. Господа нацболы, глухо прошелестев резиновыми подошвами, ссыпались с лестницы и протопали уже далеко вперед. Я даже рта не успела открыть, как стало бесполезно пытаться их окликнуть. Я осталась одна… Нормально. Я принадлежность людей к этой партии скоро буду определять вообще без каких бы то ни было опознавательных знаков. Дверью в метро по лицу двинул — нацбол…

Этот приезжий парень ждал меня внизу. Терпеливо стоял и ждал, пока я преодолею последние ступеньки. Ну и как зрелище? Разгневанно ступив наконец на плиты пола, я слишком небрежно и самоуверенно прибавила шаг — и сразу провалилась ногой в какую-то яму.

— Почему ты назвала меня полярником?

Ого! Он что, задержался, только чтобы аккуратно спросить за базар? Просто потому, что не может оставить у себя в тылу ни одного недовыясненного вопроса…

— А ты бы видел себя… — Я только усмехнулась, с полярником я попала в точку — и знала это. Вот стерва, да? Тебе базар нужен? А и отвечу… — Сидел там в своем капюшоне, как будто тебя вырубили из айсберга вместе с куском льда…

Он двинулся рядом бесшумной громадой. Надменность профиля и осанки угрожающей тучей выпирали далеко за рамки какой-нибудь пресловутой и заезженной офицерской выправки. Те рядом с ним — люди замученные и подневольные. А этот был свободен. Наконец-то свободен…

Я искоса взглянула на него, мгновенно почувствовав острую зависть к самому факту его существования. Какой мужик… В мутном электрическом мареве пустого перехода он рассекал грудью пространство, как будто сам был айсбергом. Я звонко чеканила шаг рядом. И уж точно больше не снисходила до того, чтобы опасливо заглядывать себе под ноги. В гробу я все вида-ла… Змея на каблуках…

— А очень удобная куртка. — Он одернул на себе болонью. — Я в ней по утрам бегаю…

— А я вечером бегаю, — мгновенно отозвалась я. — Люблю, когда темно, почти ночь…

Он взглянул на меня гораздо осмысленней.

— Надо бегать на пустой желудок. Поэтому приходится как-то выкраивать время, раньше вставать, все это занимает полтора часа, не меньше…

Теперь осмысленность знаком вопроса замаячила и в моем взгляде. Я давно уже рассмотрела в нем нечто, что просвечивало, как темное глубокое второе дно, сквозь светлую поверхность радужной оболочки. Да, я из тех женщин, которые, общаясь с мужчиной, смотрят в его глаза…

И слишком многое застилало ему сейчас взгляд. Он одновременно был здесь — и где-то невыносимо далеко отсюда. Нет, черта с два от него дождешься неадекватности и выпадения из контекста. Но слишком много посторонней, не доступной никому мысли тяжелой топкой трясиной стояло в его глазах…

Я читала этот взгляд однозначно. Парень, тебе плохо. Ты еще вообще не понял, что тебе уже хорошо. Тебе до сих пор — плохо. Ты до сих пор — там, где тебе плохо… И вот теперь он, вынырнув на мгновение из своего полузабытья, опять провалился уже в другую временную яму. Мне казалось, я воочию вижу, какие картины понеслись перед его устремленным в пространство взглядом. Его благополучная жизнь «до»… Ладно, пусть так. Это была уже спасительная яма. Но он как-то странно мгновенно ушел в нее с головой. И заговорил о прошлом в настоящем времени: «…бегаю… занимает полтора часа…» Как будто не было в его жизни провала величиной в полтора года…