Религия бешеных

Петровка на меня произвела вполне хорошее впечатление. Она похожа на какую-то тюремно-военную больницу, госпиталь, сумасшедший дом. Все простенько, но чистенько, благо-пристойненько, казенное, грубое, но чистое белье, шкафчик на стене, туалет с плиточкой опять же чистый. Окно, которое можно открыть-закрыть, чуть ли не жалюзи на окне висят. Камера маленькая, на три-четыре человека. В одной мы сначала были вдвоем, потом — втроем. Со мной вместе был член АКМ, которого потом освободили, потому что у него была справка, что он наблюдается у психиатра. Я был такой спокойно-взвешенный, а того прям колбасило всего, его реально трясло. И в ментальном плане. И в физическом. Человек нарезал круги, его трясло, наш сосед по камере, какой-то там квартирник со стажем, на него так уже посмотрел, что, мол, человек обречен. Тюрьма не любит таких, не сильных психологически. А он был крайне взведен. Можно быть взведенным нервно-агрессивным, а можно — взведенно-слабым. Потом меня от него перевели, он был неприятен, я даже не хотел себя с ним ассоциировать.

Там вообще покрашенные коридорчики, и такое еще обращение: пойдемте, пойдемте… Хорошая кормежка. По сравнению с дальнейшим. Дают гречневую кашу, банку кильки, дают чай. Можно позвать мента, сказать: выключите радио. Я позвал мента, сказал: у меня нет бритвы. Был какой-то обход, открывается кормушка: какие жалобы? Я говорю: мне нужна бритва, мне нужна иголка, потому что у меня там порвалась где-то одежда, мне надо зашить. Он говорит: ну, иголку ты не получишь, потому что здесь тюрьма, а бритву тебе сейчас принесут. Принесли нулевый станок одноразовый. То есть это абсолютная фантастика, нигде в другом месте этого абсолютно нельзя было ожидать. Вообще неземной уровень обслуживания. Причем на халяву. Это просто фантастика, рассказать, чтоб тебе поверили, — это очень трудно.

И самое такое большое ощущение от этой Петровки, 38 — это когда говорят: Голубович, давай, готовься на выход, я выхожу, меня ведут на другой этаж, сажают в комнату для свиданий. Я думал, меня на допрос ведут. Я сажусь в комнату, она разбита на две части, посередине — пустое пространство, огороженное двумя стеклянными перегородками сплошными. Стоят два аппарата, через два стекла можно что-то говорить.

И тут входит мой отец. А он у меня достаточно преклонного возраста, ему шестьдесят восемь лет, он еще с японцами в Великую Отечественную войну воевал. Входит такой прилично одетый, костюм, пиджак, орденские планки. Видно, что он в абсолютно взъерошенном, невменяемом состоянии, дико нервничает. Трясущимися руками разворачивает бумажку, на которой написал тезисы для разговора, в основном бытового характера детали: где ключи от квартиры, где твои вещи забрать, как дела, что передать. Какие-то такие вещи, как урегулировать бытовые вопросы. Чтобы не заволноваться, не забыть, он записал их на бумажку. Открывает эту бумажку, пытается читать. Я говорю: привет, папа, ты как доехал? Он говорит: я на самолете прилетел, увидел по телевизору. И он пытает начать разговор по пунктам своего плана — и он просто не может вообще начать разговор, начинает путаться. Видно, что у него вообще такой хаотичный разбег мысли, что он просто не может сосредоточиться на какой-то из них. В итоге это замешательство было урегулировано, мы что-то обсудили, я сказал, что все хорошо, у меня нет никаких проблем с сокамерниками, что я никого не бил, поэтому навряд ли меня осудят, я не виноват. Это все заняло минут пятнадцать — двадцать де-факто, после этого у него вопросы кончились, он уже говорить ни о чем не мог и спрашивает у мента: а сколько у нас времени? А мент — он такой, еще не до конца циничный и испорченный, с одной стороны, он по этим косвенным фразам понял, что человека посадили ни за что, с другой стороны — ему жалко этого отца, он видит, в какой обстановке это все происходит, понимает, что совершается беспредел. И ему чисто по-человечески, может быть, его жалко, что так получилось. И он говорит: да вы не беспокойтесь, есть еще время. И мы просто сидим, смотрим молча, де-факто какие-то фразы бросаются, мы в таком нервном состоянии. И я говорю: папа, давай прощаться, мы даже этого часа, который положен, просто не договорили. И он такой встает, собирается и уходит. Вот это было, конечно, тяжело психологически.

Но тем не менее я собрался.

Еще, в общем, проявления таких каких-то ментовско-циничных норм поведения — мне это сразу начало резать слух. Во-первых, женщины-сотрудницы такие — грязно и цинично матерятся. Есть мат такой, для передачи сверхэмоций, есть мат для связки слов, а есть — эх, такой молодецки-циничный. У них там третьего рода, который от женщины вообще тяжело слышать.