Реликвии тамплиеров

Мы плыли и плыли по изумительно красивому морю. Земля лежала слева, по бакборту, но далеко: виднелась лишь тонкая багровая полоска на горизонте. Мы шли по направлению к Италии, на встречу с огромным городом Пизой — по крайней мере это я знал от капитана, а если он сообщил мне еще что-то, то я не запомнил, настолько был погружен в собственные несчастья. Я говорю «погружен», но на самом деле ощущение было такое, словно меня закрутило в саван, хотя я еще мог ходить и двигать всеми членами, но внутри у меня все умерло. Исаак теперь внимательно за мной наблюдал и пичкал всякими зельями, пилюлями и отварами — укропным, из руты, из иссопа, да еще пчелиным молочком, словом, всякими чудесными средствами из своих запасов, о которых я никогда не слышал. Вкус у них был такой же горький, как у придорожной травы. После его процедур меланхолия иногда отступала, достаточно надолго, и тогда я любовался умными дельфинами, что приплывали приветствовать «Кормаран», крутились в нашей кильватерной струе или устраивали с нами гонку, которую всегда выигрывали. В такие дни мы с Биллом предавались нашему старому развлечению, наслаждаясь компанией друг друга, хотя я ощущал, что он обращается со мной очень осторожно, словно я могу вдруг сломаться. Однажды днем я заметил косяк рыбы, выпрыгивающий из воды весь разом, расправляя плавники-крылья. Они летели подобно сверкающим струйкам какое-то расстояние, а затем ныряли обратно в воду. Вскоре это чудо — чудо для меня, другие и внимания-то не обращали — стало обычным явлением, и когда десяток-другой рыб теряли направление и с грохотом падали к нам на палубу, я едва замечал, что их добавляли к вечерней трапезе. Я стал заядлым рыболовом, поскольку это был наилучший предлог проводить свободное от вахт время, высунувшись за борт и глядя в волны. Меня не волновал улов, но этим интересовалась команда: странные, красивые, а иногда и уродливые создания были одинаково хороши на вкус. Однажды, кажется, в тот день, когда мы заметили на горизонте остров Форментера и тащились мимо гор Мальорки, я, ничего не подозревая, закинул удочку прямо в косяк макрели и начал таскать их одну за другой, лихорадочно привязывая новые крючки к своей леске, и тут все свободные от вахты бросились ко мне со своими удочками, и вскоре палуба была усыпана бьющимися рыбинами, сверкавшими, как ожившая кольчуга. Все — даже капитан с Жилем и Анна — бросились собирать их: хватали, оглушали и кидали в бочки для засолки, которые Гутхлаф вытаскивал из трюма. И когда я в очередной раз наклонился за рыбиной, то услышал вскрик и увидел, как Анна отбивается от макрели, дергающейся у нее в руках. Она отбросила ее в сторону, нагнулась и схватила другую извивающуюся рыбину, а потом с торжествующим смехом швырнула ее в кого-то из экипажа. Бросок был меткий: она угодила Биллу прямо по его крючковатому носу.

Подобно всем, кто страдает от избытка черной желчи и пребывает поэтому в меланхолии, я все больше и больше уходил в себя, изучая внутренним зрением загаженные и изуродованные остатки того, что привык считать собственной душой. Теперь мне тяжело вспоминать те дни с сочувствием к самому себе, потому что эти гнусные настроения превратили меня в эгоистичного, вечно кислого и враждебно настроенного отшельника, каких обычно не слишком жалуют в столь замкнутых сообществах, как экипаж корабля. То, что меня не вышвырнули за борт, отлично свидетельствует о добром нраве команды, но временами у них, несомненно, возникало подобное искушение. Но я ничего не знал о чувствах других, и, сказать по правде, едва их замечал, таким я стал замкнутым и немногословным. Однако стоило мне поднять глаза и перехватить полный радости и счастья взгляд Анны, как в зеркале отражавшийся на лице Билла, это тут же приводило меня в норму, словно тряпка, пропитанная нашатырным спиртом. Пока я предавался своим мрачным мыслям — сколько дней это продолжалось? а может, не дней, а недель? — жизнь текла и без моего участия. У меня под носом происходило множество событий. Я крутил и переворачивал свои чувства к Анне, будто кусок мяса на вертеле, наблюдая, как они подгорают и съеживаются. А она на ярком солнце выглядела счастливой и совершенно беззаботной.

Или так мне казалось. Теперь-то мне понятно, что я смотрел на мир косо — пялился в зеркало, которое услужливо подставляла мне моя меланхолия, а оно искажало и поганило все, что в нем появлялось. Поэтому я и не понимал, что радостное, счастливое настроение Анны, без сомнения, доказывало полную беспочвенность всех моих опасений на ее счет. Вместо этого я искал в зеркале еще более мрачные признаки, и они не замедлили появиться. Потому что там возник Билл, мой пронырливый и порочный дружок, и взгляды, которыми он одаривал Анну, я уже тысячи раз видел в домах терпимости Бейлстера.

* * *