Реликвии тамплиеров

— Анна, ты не Иродиада и не Саломея. Это же не ты убила того парня. Да, найдется немало людей, которые обвинят тебя. Твой муж, например, и все эти благочестивые убийцы, присуждающие людей к петле или костру, словно это причастие Христово… Это они будут прокляты, Анна. И сужу я их, а вовсе не тебя.

— Господи, Петрок, ну что за вздор! — вскричала она. Я прижал ей палец к губам и заставил замолчать.

— Послушай, что я тебе скажу. В то утро, после схватки, я был не в себе, меня трясло от одной мысли о том парне, а вовсе не от того, что произошло между нами… У меня в моей жалкой жизни не было ничего более прекрасного. Что у тебя случилось в Тронхейме — это только твое дело, и ничье больше. Господи помилуй, Анна, сколько ты пробыла в Гардаре? Два года? Ну вот, значит, ты принесла покаяние, исполнила епитимью, как это положено по церковным законам. Так что не проси отпущения грехов у меня. В моем понимании ты безупречна. И чиста, как белейшая из лилий, любовь моя!

— Ты действительно так считаешь? — тихо спросила она.

— Уверен всем сердцем!

— Тогда ты глупец, — заключила она. Слова были грубые, но вот ее губы, прижавшиеся к моим, отнюдь нет.

Тот святой, что присматривает за любовниками и глупцами — а более всего за глупыми любовниками, — в ту ночь охранял нас, поскольку никто из нас так ничего и не заметил, а если даже и видел, то решил, что это не его дело. Потом мы уже не были столь неосмотрительны, однако та ночь разрушила последние остатки непонимания, так долго нас разделявшего. И если мы все же не осмеливались на что-то значительное, то по крайней мере проводили вместе все свободное время, хоть ночью, хоть днем. И если моя жуткая ярость не сгорела, то она закалилась, и хотя я успел близко познакомиться со смертью, но все же обнаружил в себе огромный запас нежности и научился делиться ею с другими.

Так мы миновали огромный Неаполитанский залив, прошли мимо гигантского дымящегося пика Везувия, про который я читал у Плиния [66], затем спустились еще южнее, мимо пышущего пламенем Стромболи и дымящейся Этны [67] — эти вулканы я запомнил лучше, чем все остальное, потому что они были мне чужды и наполняли душу восторженным ужасом. Стромболи мы миновали ночью, и губы Анны на секунду встретились с моими, когда мы стояли, опершись на леер, и смотрели на пламя, вырывавшееся из вершины этой горы и бросавшее розовые и оранжевые отблески на черное облако, нависшее над нашими головами.

Потом, когда мы прошли Мессинский пролив и, миновав мыс Спартивенто, оставили Италию за кормой, войдя в воды Ионического моря, — мне нравилось слышать все эти названия, и я все время приставал к Низаму, чтобы узнать новые, — я ощутил в Анне некую перемену. Она теперь была напряжена, как гончак, которого вот-вот спустят с поводка, и очень молчалива, хотя, кажется, стремилась почаще быть рядом со мной. Но большую часть дней проводила на своем любимом месте на носу, устроившись между леером ограждения и бушпритом и наблюдая за дельфинами и летающими рыбами, сопровождающими нас, или уставившись в синее пространство, за которым скрывалась Греция. Она появилась там и ранним утром в тот день, когда мы подошли к острову, как только на горизонте узкой серебристой полоской показалась земля. Волосы ее слиплись и стояли дыбом от соленых брызг, глаза, немного воспаленные, смотрели куда-то вдаль.

— Ты слышишь? — вдруг спросила она. — Земля поет нам. Это песня моей родины.

Мы направлялись к проливу в гряде невысоких утесов, окружавших остров. Еще более узкие щели между ними открывали небольшие пляжи, на каждом из которых виднелась маленькая рощица, цеплявшаяся за редкие участки ровной земли. Но Низам вел корабль к каменным воротам, где утесы зубчатыми откосами спускались в море, переходя в длинные отмели, и в итоге расступались, давая волнам возможность подступать к самому основанию огромной горы. В конце каждой каменистой отмели стояло по небольшой каменной башенке, на крышах которых вращалось по четыре треугольника белой ткани. Это были ветряные мельницы, совершенно детского размера, если сравнивать с теми скрипучими гигантами, что высились у нас дома, выглядевшие, однако, до странности весело посреди воды и иссушенного солнцем камня.

Мы прошли достаточно близко от косы по штирборту, чтобы слышать, как шуршат крылья мельницы, и видеть, как утес отвесно уходит прямо в глубины, поблескивая белым камнем в кристально чистой воде. Он весь зарос толстыми красными побегами водорослей, жирными морскими анемонами и какими-то черными шипастыми шарами.

—  Echinoos, — сказал Павлос. — У вас их называют морскими ежами.

Я сообщил ему, что у нас в Девоне нет таких варварских созданий и я не намерен даже близко подносить их ко рту.

— Да нет, — возразила Анна. — Это ты варвар в здешних краях, Пэтч. И непременно должен попробовать морских ежей, я просто настаиваю. Они ужасно вкусные. Они на вкус… ну, сам увидишь.