Реликвия

— Ваши фокусы не пройдут, милостивый государь! — закричал он, и вены на его покрасневшем лбу надулись от гнева. — Вы испортили всю коммерцию! Рынок перенасыщен! Не идет даже самый ходкий товар — пеленки младенца Христа! Ваша торговля подковами — просто срам! Чистый срам! Вчера капеллан, мой кузен, говорил: «Слишком много подков на такую маленькую страну!» Вы выпустили в продажу четырнадцать подков, милостивый государь! Это просто из рук вон! А известно ли вам, сколько вы распродали гвоздей, которыми Христос был прибит ко кресту? Да еще с аттестатами! Семьдесят пять штук, милостивый государь!.. У меня нет слов… Семьдесят пять!

Он ушел, яростно хлопнув дверью. Я был раздавлен. Но в этот же вечер мне посчастливилось встретить у Рябой Бенты Лоботряса и получить от него заказ на солидную партию реликвий. Лоботряс собирался жениться на девице Ногейра, дочери сеньоры Ногейра, богатой святоши и свиноторговки из Бежи. Ему хотелось «сделать подношеньице старой ханже, что-нибудь этакое… от гроба господня». Я устроил ему прехорошенький сундучок с реликвиями, присовокупив к ним семьдесят шестой гвоздь и украсив подарок засушенными галилейскими цветами. Лоботряс щедро меня вознаградил; на эти деньги я расплатился в «Золотой голубке» и предусмотрительно снял комнату в частном пансионе сеньора Питы, в Соломенном переулке.

Благоденствие мое быстро шло на убыль. Комнатенка, где я поселился, была под самой крышей, на пятом этаже. Там стояла простая железная кровать и ветхое кресло, прогнившее нутро которого вылезало из-под рваной обивки. Единственным украшением моих апартаментов была висевшая над комодом цветная литография в рамке с помпонами; на ней был изображен распятый Христос; грозовые тучи клубились у его ног, а блестящие широко раскрытые глаза следили за каждым моим шагом, наблюдали самые интимные мои дела, вплоть до удаления мозолей.

Я прожил на этом чердаке с неделю, рыская по Лиссабону в поисках пропитания; от моих ботинок уже начали отскакивать подошвы. Но вот в одно прекрасное утро Андре из «Золотой голубки» принес мне письмо со штемпелем «срочное»: оно пришло в гостиницу накануне. На конверте чернела траурная кайма, сургуч тоже был черный. Я вскрыл письмо, дрожа от волнения, и увидел подпись Жустино.

«Дорогой друг! Обливаясь слезами, исполняю тягостный долг и сообщаю вам, что ваша почтенная тетушка, а моя сеньора, скоропостижно скончалась…»

Канальство! Старуха окочурилась!

Глаза мои лихорадочно перебегали по строчкам, натыкаясь на подробности: «воспаление легких», «причастилась», «все рыдали», «верный падре Негран»… И наконец, побледнев и покрывшись испариной, я прочел внизу листка страшные слова: «Из завещания благочестивой сеньоры следует, что племяннику своему Теодорико она оставляет подзорную трубу, которая висит в столовой…»

Лишила-таки наследства!

Я схватил шляпу и, спотыкаясь, побежал на площадь Сан-Пауло в контору Жустино. Он стоял за письменным столом, в траурном галстуке, за ухом у него торчало перо, и он ел бутерброды с телятиной, разложенные на старом номере «Новостей».

— Итак, подзорная труба! — пробормотал я, едва держась на ногах, и прислонился к шкафу.

— Да!.. Подзорная труба! — ответил он с набитым ртом.

Я рухнул в изнеможении на кожаный диван. Жустино предложил мне подкрепиться бусельским вином. Я выпил стакан и, отерев дрожащей рукой лоб, спросил:

— Расскажите же, расскажите все, Жустино…

Жустино вздохнул. Святая женщина оставила ему, бедняжка, на два конто ценных бумаг… в остальном же богатства Г. Годиньо разбросаны самым бестолковым и несправедливым образом. Дом на Кампо-де-Сант'Ана и сорок конто в бумагах жертвуются церкви Благодати божией; акции газовой компании, наиболее ценное серебро и дом на Линда-а-Пастора завещаны отцу Казимиро, который сам лежит при смерти. Падре Пиньейро получил дом на Арсенальной улице. Восхитительное поместье Мостейро с живописными воротами, на которых еще не стерся герб графов де Линдозо, государственные кредитные бумаги, мебель из дома на Кампо-де-Сант'Ана и золотой Христос достались падре Неграну. Три конто деньгами и часы оставлены доктору Маргариде. Висенсия получила постельное белье, а я подзорную трубу.

— Чтобы смотреть через нее на все, что уплыло, — философски заключил Жустино, хрустя пальцами.