Реликвия

И вот, встретившись накануне пасхи в конторе Жустино со стряпчим падре Неграна, я подписал документ, в силу которого стал наконец, после стольких взлетов и падений, владельцем Мостейро.

— А что поделывает этот мошенник Негран? — спросил я у Жустино, как только представитель гнусного падре вышел из конторы.

Мой верный старый друг похрустел пальцами. Негран процветает! Он получил в наследство все состояние отца Казимиро, чей прах покоится на Алто-де-Сан-Жоан, а душа — в лоне божием. Затем он свел дружбу с отцом Пиньейро, не имеющим наследников, и увез старика в Торрес, «чтобы подлечить его». Пиньейро совсем плох. Негран пичкает его своими жирными обедами, и бедняга ходит от зеркала к зеркалу с высунутым языком. Он недолго протянет! Тогда Негран заберет в свои лапы все состояние Г. Годиньо за исключением доли, доставшейся господу Крестного пути, покровителю церкви Благодати божией, который никогда не умрет.

Побледнев от ненависти, я прошипел:

— Скотина!

— Можете ругаться сколько угодно, дружище… Он держит свой выезд, имеет дом в Лиссабоне и взял на содержание Аделию…

— Какую Аделию?

— Очень и очень миловидную женщину; раньше она жила с Элеутерио. Потом у нее была тайная связь с каким-то губошлепом, бакалавром, что ли… Не знаю, кто это такой…

— Это я.

— А!.. Вот как!.. Так теперь ее содержит Негран. Роскошный дом, ковры на лестнице, парчовые портьеры и все такое… Он отъелся, раздобрел. Давеча я встретил его. Он сказал, что «только-только окончил проповедь в соборе святого Роха и совсем выбился из сил, расточая любезности этому сатане святому»: Негран любит иногда пошутить. У него прекрасные связи, отлично подвешенный язык, в Торресе с ним считаются… Он еще будет епископом!..

Я ушел домой в раздумье. Все, к чему я стремился, все, что любил (включая Аделию), теперь законным порядком досталось негодяю Неграну. Сокрушительное поражение! И в основе его вовсе не подмена свертков и даже не промахи моего лицемерия. Я отец семейства, командор, помещик, взгляды мои на жизнь стали положительней, и теперь мне ясно: я потерял миллионы Г. Годиньо единственно потому, что в тот день, в тетушкиной молельне, не набрался смелости утверждать невероятное!

Да! Когда вместо тернового венца на алтаре очутилась дамская сорочка, я должен был смело закричать: «Вот моя святыня! Я хотел сделать вам сюрприз!.. Это не терновый венец! Нет, это гораздо больше: перед вами сорочка святой Марии Магдалины! Святая собственноручно подарила мне ее в пустыне!..»

И в доказательство я предъявил бы визитную карточку с красивой надписью: «Моему могучему португальцу, в память о дивных часах, проведенных вместе». С этим посланием святая и вручила мне сорочку. И тут же подпись; «M. M.». В записке ясно, недвусмысленно сказано: «В память о дивных часах, проведенных вместе». То есть о дивных часах, когда я возносил Марии Магдалине молитвы, а она принимала их на небе!

Кто посмел бы усомниться? Разве благочестивые миссионеры Браги не демонстрируют на проповедях письма, пришедшие без почтового штемпеля с неба от самой пресвятой девы? И разве газета «Нация» не подтверждает подлинность этих божественных посланий тем, что от них еще веет благоуханием райских садов? Оба священнослужителя, Негран и Пиньейро, сознавая свой долг и полные готовности поддержать устои пошатнувшейся веры, провозгласили бы новый, сверхъестественный триумф церкви, воплотившийся в сорочке и записке. Тетя Патросинио упала бы мне на грудь и назвала бы «своим истинным сыном и наследником». Я стал бы богат! Я был бы канонизирован! Мой портрет повесили бы в ризнице Кафедрального собора! Сам папа римский, возможно, прислал бы мне по телеграфу свое апостольское благословение…

Исполнились бы все мои честолюбивые притязания, И как знать? Возможно, даже притязания на научный авторитет, которыми заразил меня Топсиус… Наука, позавидовав торжеству религии, потребовала бы для себя сорочку Марии из Магдалы как ценную археологическую находку, могущую пролить свет на некоторые моменты истории костюма эпохи Нового завета: на вопрос о покрое ночных сорочек в Иудее I в. н. э., о состоянии кружевного промысла в Сирии эпохи римского владычества и подшивке подола у семитической расы… Я возвысился бы во мнении Европы наравне с Шампольонами, Топсиусами, Лепсиусами и другими проницательными реставраторами прошлого. Академия наук воззвала бы: «Приди ко мне, Рапозо!» Ренан, этот сентиментальный ересиарх, пролепетал бы: «Какой приятный человек коллега Рапозо!» Вскоре появились бы обстоятельные труды на немецком языке о сорочке Мэри, с приложением карты моего маршрута… Я снискал бы благоволение церкви, восхищение университетов, обеспечил бы себе местечко в раю и страничку в истории и постепенно обрастал бы жирком на тучные конто Г. Годиньо…

И все это я утратил! А почему? Только потому, что в решительную минуту мне не хватило бесстыдной смелости утверждать невероятное — той смелости, которая, сотрясая земной шар могучей стопой или смиренно возводя очи горе, творит иллюзорные миры наук и религий.

КОММЕНТАРИИ