Реликвия

И я с сокрушенным видом поведал, как мне пришлось вступиться за веру, за славное имя Рапозо и за честь Португалии, вследствие чего вышло неприятное столкновение с неким бородатым исполином-англичанином.

— Драка! — встрепенулся коварный падре Негран, ждавший только случая ослабить блеск святости, которым я ослеплял тетечку. — Драка в граде господнем! Возможно ли? Какое неуважение!

Стиснув зубы, я посмотрел прямо в глаза ехидному падре:

— Да, сударь! Небольшое столкновение! Но да будет вам известно, сам иерусалимский патриарх встал на мою сторону, он даже потрепал меня по плечу и сказал: «Ну что ж, Теодорико, поздравляю: ты держался молодцом». Что теперь скажете?

Отец Негран склонил голову; тонзура бледно голубела на его темени, как луна в годину чумного мора.

— Ну, если его святейшество действительно…

— Да, сударь! А теперь я объясню тетушке, из-за чего произошла драка! В соседнем номере жила англичанка, еретичка; стоило мне встать на молитву, как она начинала бренчать на рояле и петь разные фадо и глупые, безнравственные арии из «Синей Бороды». Вообразите, тетечка: человек стоит на коленях и с жаром молит: «О пречистая дева Мария до Патросинио, даруй моей благодетельнице-тетушке долгие годы жизни!» — а в это время за перегородкой гадкая вероотступница визжит:

Зовусь я Синей Бородой, оле-оле!
Быть вдовым — жребий мой, оле-оле!

Поневоле выйдешь из себя… И вот однажды вечером, потеряв терпение, я выбежал в коридор, стукнул кулаком в дверь и крикнул: «Сделайте милость, помолчите! Рядом с вами живет христианин, который хочет молиться!»

— Ты был в своем праве, — заметил доктор Маргариде, — закон на твоей стороне.

— Патриарх держался того же мнения. Так вот, я, значит, накричал на англичанку через дверь и собирался тихо, спокойно уходить, как вдруг откуда ни возьмись явился ее папаша, огромного роста бородач, с толстой палкой в руке… Я вел себя очень тактично: скрестил руки и вежливо сказал ему, что не намерен затевать потасовку по соседству с гробом господним и что я желаю лишь одного: помолиться на ночь без помех. И знаете, что он ответил? Что ему начх… Неприлично повторить! Настоящее кощунство… И тогда, тетечка… В глазах у меня помутилось, я схватил его за шиворот и…

— Ты прибил его, сынок?

— Я из него лепешку сделал!

Все одобрили мою непреклонность. Падре Пиньейро привел выдержку из канонического устава, в которой подтверждается право веры побивать неверие. Жустино подпрыгнул от восторга, торжествуя победу над Джоном Буллем, уложенным наповал мощной лузитанской дланью. А я, взбодрившись от похвал, точно от звуков боевой трубы, вскочил со стула и кровожадно рычал:

— Я не потерплю безбожия! Сокрушу! Раздавлю! Насчет религии я зверь!

И, воспользовавшись минутой праведного гнева, я угрожающе потряс своим тяжелым волосатым кулаком над костлявой скулой падре Неграна. Долговязый служитель божий даже втянул голову в плечи. Но в эту минуту Висенсия подала чай на серебряном сервизе Г. Годиньо, и наши дорогие гости, держа в пальцах пирожки, разразились дружными похвалами:

— Поучительное странствие! Второй университет!

— Как чудесно мы провели вечер! Лучше, чем в Сан-Карлосе! Сколько интересного!

— Но каков рассказчик! Сколько пыла, какая память!

Между тем добряк Жустино, с чашкой чаю и сдобной булочкой в руке, потихоньку отошел к окну, будто бы полюбоваться звездами, но его блестящие, разгоревшиеся глазки конфиденциально подмаргивали мне из-за портьеры. Я подошел к нему, напевая вполголоса: «Благословен грядый во имя господне», и мы оба нырнули под парчовую сень портьеры. Добродетельный нотариус спросил, жарко дыша мне в бороду:

— Дружище, а что, как вы там насчет женщин?

Я не боялся Жустино и доверительно шепнул:

— До умопомраченья, Жустининьо!

Зрачки его загорелись, как у мартовского кота; чашка задрожала в руке.

А я уже снова вышел на свет и задумчиво говорил:

— Да, чудесный вечер… Но звезды здесь совсем не те, что над Иорданом!..

В этот момент падре Пиньейро, отпивавший бережными глотками свой разбавленный чай, робко тронул меня за плечо… Не забыл ли я от обилия впечатлений, навеянных святой землей, о флакончике с иорданской водой для него?

— О падре Пиньейро! Как можно? Я ничего не забыл! Есть и веточка с Елеонской горы для нашего Жустино, и фотография для Маргариде… Все есть!

Я побежал в комнату за памятками из Палестины.

Возвращаясь с полным платком этих бесценных реликвий, я остановился за дверью, услышав, что в зале говорят обо мне…

Лестные речи! Бесподобный доктор Маргариде убедительно втолковывал тетушке:

— Дона Патросинио, я не хотел говорить при нем… но этот юноша уже не только ваш племянник, не только истый кавальейро: в вашем доме, у вашего очага, живет избранник господа нашего Иисуса Христа!..

Я кашлянул и вошел. Но сеньору дону Патросинио тревожило ревнивое опасение: не будет ли неделикатностью по отношению к господу (и к ней), если второстепенные реликвии будут розданы гостям раньше, чем она как хозяйка дома и тетя получит в молельне главную святыню…