Рельсы… Рельсы

Военным госпиталем оказалась богатая усадьба, национализированная и перестроенная в соответствии с медицинскими нуждами. По небольшому саду с хорошо прибранными дорожками прогуливались окутанные в несколько слоёв одежды солдаты и командиры. Но даже так из-под полушубков и шинелей проглядывали пропитанные кровью бинты. Особенно Волкову запомнилось лицо одного из бойцов. На месте правого глаза у него была дыра, затянутая лоскутами кожи, закреплёнными несколькими швами. Половины нижней челюсти не было. Короткий подбородок переходил в изуродованное шрамами подобие рта, навечно приоткрытое из-за натяжения тканей. Волков прекрасно знал начало той истории, которую пережил этот боец. Наверняка он бежал в атаку, но затем средь треска пулемета и шлепков пуль по грязи он услышал далёкие раскаты. Прошла секунда и воздух разрезал душераздирающий свист, над каской что-то разорвалось, прикосновение ада к голове и боль… ужасная боль в лице. Шрапнель. Несколько металлических шариков впиваются в кожу, грызут мясо и добираются до костей, ломая их в труху. Кровь наплывает на глаза, и только потеря сознания спасает от разрыва лёгких криком надвигающейся агонии. Но сладостная темнота издевательски молниеносна, боль вырывает его из дрёмы в брезенте госпитальных палаток. Он тянется к образу красного креста на потолке. Он стонет, он молит, он просит, он прощается и вдруг начинает орать, дико, несдержанно до треска рёбер, до срыва на хрип. Хирург делает что может, долг говорит ему беречь жизнь, а не красоту.

Теперь Волков знает продолжение этой истории. Он жив, он дышит воздухом зимнего сада. Но боль никогда не уйдёт. Она сидит в его трости, форме, каждом отражении, каждом отведённом взгляде. Каков конец этой истории? Он вспоминал фотокарточки, которые показывал ему товарищ в землянке — работы французских мастеров пластики. Из керамики и металла они делали новые ноги, руки, лица. Быть может, и этому парню попадётся такой волшебник. Хотелось бы верить. Если нет… сможет ли он жить с этой болью вне зимнего сада госпиталя?

‐ Товарищ комиссар? — К Валерию подошла одна из сестёр милосердия, — чем обязаны?

‐ Проведите нас в морг. У меня особое распоряжение. И пригласите к нам врача подходящей специальности.

— Он у нас один. Прошу за мной. Анастасия, позови Виктора Петровича.

Ютясь по узким коридорам, группа спустилась в погреб, где, судя по всему, раньше хранилось вино. Теперь здесь вместо запаха душистого винограда, терпких специй и бочковой древесины царили металлический аромат крови, сладковатый — гнили и формалина. Винные полки заменили на холодные секционные столы. Несколько из них были заняты.

— Прошу, укладывайте тела на свободные места.

— Благодарю. Вы можете идти. Бойцы, вы тоже свободны. Отправляйтесь в расположение.

Оставшись наедине, Волков прислонился к холодной кирпичной стене и закрыл глаза. Мозг потихоньку закипал, пытаясь переварить все поступившие мысли. Впереди была добрая половина дня. Ждали новые люди, допросы, документы.

— Прошу прощения? — Вмешался в мыслительный процесс неровный голос, доносящийся с лестницы, — мне сказали, что здесь ждут доктора. Нечастая, однако, просьба для морга-то.

— Виктор Петрович, я полагаю?

— Вы правы. Я Спицын Виктор Петрович, — он вышел на свет.

Доктор оказался мужчиной низким и не столько тучным, сколько отёчным. Рыжие растрёпанные волосы его переходили в неровные бакенбарды. Несмотря на редкий цвет, они были почти неразличимы на фоне буро-красной кожи, опухшей, со следами точечных кровоизлияний на щеках. Чёрные зрачки беспрестанно плавали по бледно-жёлтым белкам. Одет он был в полудомашнюю одежду, подобранную хоть и со вкусом, но давно не стираную и не глаженую.

— Мне доложили, что вам нездоровится.

— Мне нездоровится вот уже год, — врач ковылял боком, странно выгибая голову. По мере его приближения Волков явственно почувствовал запах алкоголя, — прошу прощения за мой внешний вид.

— Я, кажется, догадываюсь о причине вашей болезни.

— Я и не скрываю своей слабости пред синим змеем. Адама и Еву в конце концов тоже искусил один гад. А после контузии и моего вынужденного заточения здесь продукты этанолового брожения стали единственными красками, способными разбавить гамму этого снежного ада.

— Заточения?

— Ни с чем другим сравнить своё положение я не могу. На фронт мне дорога закрыта… после того, как австрийский снаряд в щепки разнёс мой старый госпиталь, я совершенно оглох на правое ухо… и приступы боли, будто кто-то хочет выдавить мозг из черепа, периодически навещают меня. Вместе с этим я, пожалуй, единственный в этой вечной метели, кто может вытащить из человека пулю так, чтобы тот не отдал богу душу. За «бога» простите, просто к слову пришлось.

Волков кивнул.

— Так что да, я заключённый. А спирт — единственное лекарство от здешней хандры, по крайней мере, ввиду слабодушия я ещё не пробовал опий… бес в склянке.

— Однако вы не боитесь рассказывать это мне.