Рельсы

Приятно, когда кто-то о тебе так думает. Шэм изложил ему краткую версию истории. Он долго распространялся насчет крушения поезда, затем расплывчато говорил о каких-то «свидетельствах», об «одной штуке», о тайне, которую бедные погибшие исследователи сумели сохранить и которую имели право знать Шроаки.

Робалсон был вне себя.

— Я слышал, они уезжают в Паровозодень! — сказал он.

— Это была… дезинформация.

— Нет! — сказал, наконец, Робалсон. Вид у него был задумчивый. Даже угрюмый. — Я, кажется, понял. Слухи не врут!

— Э? Какие еще слухи?

— Про тебя слухи.

— Что? — задохнулся Шэм. — О чем ты?

— Ты правильно сделал, что не поехал с ними, Шэм. — Голос Робалсона звучал напряженно. — Я должен тебе кое-что рассказать. — И он оглянулся.

— Что? О чем ты?

— Пойдем на улицу, — сказал Робалсон. — Там я все объясню. Погоди. Не надо, чтобы нас видели выходящими вместе. Ты должен быть осторожен. — Говоря это, он не смотрел на Шэма. — Выйдешь из дверей, повернешь налево, там маленький проулок. Я пойду первым. Через пять минут выходи за мной. И, Шэм, сделай так, чтобы никто не видел, как ты уходишь.

И он исчез, оставив Шэма одного, озадаченного и даже, что греха таить, напуганного. Шэм подождал. Сглотнул. Послушал, как кровь стучит в висках. Наконец — голова кружилась, хотя он не пил спиртного, — он встал. Следят ли за ним? Он оглядел людей, выпивавших в баре. В сумеречном свете было непонятно.

Так, теперь наружу, в серый свет уличных огней — манихийскую ночь. Он спрятался в тени. Ему на плечо с неба свалилась Дэйби. Он ткнулся носом в ее шубку. Вон он, Робалсон, стоит, прислонившись к стене у мусорного контейнера, ждет.

— Ты с мышью? — нервно спрашивает он.

— Ну, где твой большой секрет? — вопросом на вопрос отвечает Шэм.

— Большой секрет. — Робалсон кивает. — Помнишь, ты спрашивал меня, с какого я поезда? И чем занимаюсь?

Шэм вздрогнул.

— Ага, — сказал он. — Ты тогда сказал, что ты… ну, в общем, ты пошутил.

— Ясно. Ты не забыл. А секрет вот какой. — Робалсон наклонился к нему. — Я не шутил тогда. Я правда пират.

И когда чьи-то грубые руки обхватили его сзади, стиснув так, что он не мог пошевелиться, и кто-то невидимый зажал ему нос тряпкой, и пары с резким запахом отбеливателя и ментола хлынули в его легкие, отчего у него перед глазами все сначала завертелось, а потом потемнело, и сверху донесся мышиный пронзительный писк, — Шэм понял, что нисколько этим не удивлен.

ЧАСТЬ IV Муравьиный лев Myrmeleon deinos

^{Из архивов Филантропического Общества Стреггейских Кротобоев, воспроизведено с любезного разрешения Общества}

Глава 42

Чем можем заниматься мы, покуда наше сознание отдыхает? Исследователь человеческого разума, психономист, мыслекартограф сочтут этот вопрос бессмысленным: мы ничто без сознания, когда оно спит, мы тоже не бодрствуем.

Другие, напротив, увидят в нем парадокс, пробуждающий критическую мысль, открывающий дорогу интеллектуальным нововведениям. Провокация не обязательно должна быть умной, чтобы дать мозгу повод для размышлений. Что, если глупые вопросы вообще являются важнейшим инструментом философского познания?

Мы очищаем наш разум от исторического сора и превращаем его в машину для переработки хаоса в рассказ. Это рассказ окровавленного мальчика. Это его сознание фиксирует его для нас. Но в таком случае нам придется бросить вызов парадоксу, совершить дерзкий скачок нарратива для того, чтобы отключенность этого чрезвычайно важного для нас сознания не стала неодолимым препятствием для нашего рассказа. На вопрос: Что надлежит делать истории, если главное окно, сквозь которое мы ее наблюдаем, вдруг захлопывается? — мы могли бы ответить так: Ей следует отыскать другое окно.

Иными словами, перейти на новые рельсы, обрести новый взгляд на мир.

Глава 43

Сквозь вечер и его сумрак, навстречу ночи и сквозь саму ночь шел вперед поезд Шроаков. Даже самая темная тьма не была для него препятствием.

В их распоряжении были самые дорогие карты, самое лучшее, новейшее оборудование, окружавшее состав зоной чувствительности. На путях, близких к берегу настолько, что правительство Манихики могло бы назвать их своими, поезд Шроаков полз. Он, — если, конечно, так позволительно выражаться о железнодорожном составе, — шел на цыпочках, погасив свет.

Шроаки надели свои лучшие наряды. Хотя день отъезда сохранялся в тайне, и хотя с собой они взяли почти сплошь потрепанную, уродливую одежду для повседневной носки, оба сделали одно приятное исключение. Отойдя от берегов Манихики на несколько миль вдаль, туда, где их путешествие, можно сказать, начиналось по-настоящему, они переоделись.