Рембрандт

— Передай мне, пожалуйста, масло, Геррит, — попросил Рембрандт, и Лисбет подумала, только ли ей одной показались холодными и неуместными его слова.

— Подумай, Адриан! — воскликнула мать. — За такое короткое время у тебя уже второй ученик. Видно, люди хорошо о тебе думают. Господь милостив ко всем нам, безмерно милостив…

Голос матери дрогнул, она умолкла, и Лисбет спросила себя, понимает ли мать, как неловко славить милосердие господне в присутствии Геррита. Но запнулась мать, конечно, не потому, что вспомнила о недуге старшего сына, а из боязни обидеть младшего, своего любимца — как бы он не почувствовал себя обойденным, слыша, как хвалят брата.

— Мы гордимся тобою, Адриан, — снова заговорила мать. — Мы гордимся всеми нашими сыновьями. Теперь, когда ты кое-чего достиг, а Рембрандт делает такие успехи у господина ван Сваненбюрха…

— Сдается мне, он другого мнения насчет своих успехов у господина ван Сваненбюрха, — перебил ее Хармен Герритс.

— Что ты хочешь этим сказать, отец?

Голос Рембрандта звучал еще холоднее, чем минуту назад, когда он попросил масла, и неожиданно Лисбет вспомнила, что после отъезда Яна Ливенса ее отец и младший брат, прежде всегда жившие в полном, хотя и молчаливом согласии, старались поменьше оставаться вдвоем в одной комнате. Девушка отпила глоток пива, и сердце ее заколотилось. Последние три Дня, перед ужином и после него, брат спешил поскорее уйти к себе в мансарду, хотя раньше подолгу засиживался с отцом в задней комнате, рисуя или гравируя. Зачем он уходит? Чтобы на свободе предаваться неосуществимой, но все еще не забытой мечте?

— Я хочу сказать именно то, что говорю. Вчера вечером ты был в дурном расположении духа, сегодня, с утра, оно у тебя еще хуже. Что с тобой? Твой учитель раззадорил тебя рассказами об Италии?

Рембрандт поглядел на отца поверх нетронутой кружки с пивом и тарелки с наполовину съеденными сухарями.

— По-моему, еще в тот день, когда господин ван Сваненбюрх оказал нам великую честь своим посещением, я совершенно ясно дал понять, что меня в Италию не вытащишь.

— Насколько мне известно, никто и не собирается тащить тебя в Италию или еще куда-нибудь.

— Полно, Хармен, — вступилась мать. — Ну зачем ты его дразнишь? Ты же видишь, он сам не свой, с тех пор как расстался с другом. Оставь ты его в покое.

— Зря тревожишься, Нелтье: его и так не беспокоят. Пусть себе живет отшельником на мансарде — никто в его драгоценном обществе не нуждается. Но только очень печально, когда человек не знает, что творится в душе у его собственных детей. Последние три дня Рембрандт ведет себя так, словно я свершил против него смертный грех, хотя, видит бог, ничего я ему не сделал.

— Ты мне действительно ничего не сделал, отец.

— Так почему же ты ходишь как потерянный?

— Потому что у меня на душе невесело.

— Из-за чего? На что ты дуешься?

— Ни на что.

— Это не ответ. Если тебя не тянет в Италию, значит, у тебя на уме что-то другое, и, как я догадываюсь, это другое — мастерская Питера Ластмана в Амстердаме.

«Экая жалость, что у брата такая нежная кожа, — подумала Лисбет. — Это сразу его выдает».

Скулы Рембрандта, резко контрастируя с бледностью щек, покрылись пятнами румянца, скорее оранжевыми, чем красными.

— Коль скоро ты задаешь мне прямой вопрос, я прямо и отвечаю — да, — сказал он, и признание это внушило бы к себе уважение своим сдержанным благородством, если бы не было излишним — все и без того прочли ответ на его лице. Все, кроме матери, которая в полном недоумении смотрела на него, приоткрыв морщинистый рот.

— Но мне всегда казалось, что ты доволен господином ван Сваненбюрхом, — начала она.

— У господина ван Сваненбюрха есть свои хорошие стороны, мать.

— Неужели? — усмехнулся отец. — Рад слышать. Дворянин, сын бургомистра, художник, чьи работы достойны украшать ратушу… Приятно слышать, что ты замолвил за него словечко. Он несомненно нуждается в похвалах семнадцатилетнего молокососа!

— Послушай, отец, — опять осмелилась поднять голос Лисбет, молчавшая с тех самых пор, как она возразила отцу насчет тесноты в мансарде Рембрандта. — Господин ван Сваненбюрх — хороший художник, но это еще не значит, что Питер Ластман не может быть лучше его.

Часть отцовского гнева, вызванного ее братом, обрушилась теперь на девушку.

— В самом деле? — осведомился мельник. — А кто тебе это сказал?

— Ян Ливенс считает, что Ластман лучше ван Сваненбюрха.

— Ян Ливенс! А кто такой Ян Ливенс? Сын обойщика, уехавший в Амстердам и научившийся там говорить высокие слова да размахивать руками. Еще один молокосос, к тому же дурак, а ты повторяешь его слова, словно он пророк.