Рембрандт

Рембрандт тоже думал об этом. Лицо Цивилиса ожило перед ним в черном одиночестве Тевтобургского леса, твердое, как гранит, неприступное, как голова орла. Подобно Адриану в золотом шлеме, подобно самому художнику в гостинице «Корона», Цивилис не сломился, и лицо его дышало непримиримым презрением к светлому миру, который обрек его на страдания. Суровое и нелегко давшееся величие этого лица было под стать короне, облегающей морщинистое чело батава, и кара, о которой оно возвещало, была не пустой угрозой: она настигла ряды римских захватчиков; она, быть может, настигнет и амстердамских бюргеров, равно как всех слепых и равнодушных властителей мира сего.

— И все же я полагаю, — возвысил голос Титус, — что нам следует подумать о…

Но ему пришлось прервать фразу на полуслове: он перехватил презрительный взгляд отца, запнулся и смолк. «А ведь я уже много месяцев твержу себе, что хочу только уединения и покоя, — подумал Рембрандт. — Долгие месяцы я обманываю себя, воображая, что былое пламя навеки угасло в моем сердце…».

— В сущности, — продолжал Ян Сикс, — я мог бы добиться для вас большего — я заставил бы отдать вам все четыре места, если бы только у меня было время сообразить, с какой карты пойти. Но с другой стороны, пожалуй, лучше, что мы ограничились одним тимпаном, хотя это принесет меньше денег: теперь, когда ваш шедевр будет висеть рядом с вялой стряпней ваших соперников, все наглядно увидят разницу.

Рембрандт кивнул Яну, но смотрел он на опущенную яркую голову Титуса. Вот кому он должен показать эту разницу, вот из чьей головы надо выбить вздор, которого он наслушался на рынке! Заставить его прийти и сказать: «Отец, только сегодня я понял, как ты велик!» — да, это будет послаще, чем изменить мнение всех торговцев картинами! Вынудить всех хулителей взять свои слова обратно, вынудить Титуса отречься от своих опасений — нет, с тех самых пор, как Рембрандт мучился в мастерской Ластмана, ему ничего так не хотелось, как этого.

— Значит, вы беретесь? — спросила Грета.

— Да, берусь.

Но где же он будет работать над полотном подобных размеров? Мастерская его никогда не вместит такую варварски огромную штуку. Кроме того, он не хочет, чтобы картину видели, прежде чем она будет закончена; значит, придется снимать для работы какой-нибудь склад и до бесконечности торговаться из-за этого с Хендрикье и мальчиком. Впрочем, страхи его напрасны: он добудет денег, если даже ему придется вымолить у родственников Титуса позволение еще раз снять кое-что со счета в банке.

— Заказ-то я возьму, но где работать над ним? Такое огромное полотно здесь ни за что не поместится.

— По дороге сюда Ян все обдумал, — ответила молодая госпожа Сикс. — Недалеко от Дамм у матери его есть склад, первый этаж которого свободен. Уверена, что моя свекровь сочтет за честь предоставить его в ваше распоряжение.

— Ян всегда обо всем подумает, — заключила Хендрикье, улыбаясь и поднимая поднос. Тысяча двести флоринов, которые Титус чуть-чуть не выбросил за окно, вернулись в дом, и художник с горьким удовлетворением отметил, что на этот раз Хендрикье пришлось порадоваться поражению пасынка.

Гости поднялись и на прощание обняли художника. Когда он в темной прихожей подавал Грете плащ, госпожа Сикс не забыла упомянуть о том, как она жалеет, что они не поднялись наверх посмотреть «Святого Петра». Но теперь и картина и боль, которую он испытал, отрываясь от нее, уже казались Рембрандту одинаково далекими.

— Грета права — нам очень жаль, — подтвердил Ян, смущенный молчанием художника.

— Успеется. Посмотрите после, — отозвался тот.

* * *

Доктор Тюльп уже несколько месяцев не был у Рембрандта. С того дня, когда он услышал, что художник приглашен писать клятву Юлия Цивилиса, он не мог думать о нем без раздражения и боязни и не хотел нести свои дурные предчувствии в дом, где, как уверяли его Ян и Грета, все пребывают в радостном настроении и ждут, что скоро произойдет долгожданное, но неизбежное событие — Рембрандт возьмет реванш.

Сведения о том, что происходит у ван Рейнов, врач получал помимо своего желания. Когда бы его зять — а Ян делал это неоднократно — ни заводил речь о Рембрандте, Тюльп хранил суровое молчание. Он был раздражен, встревожен и не пытался это скрывать. Его раздражало и самодовольство, с которым Ян вспоминал о своем ловком ходе, и непоколебимая вера Греты в то, что ее мудрый и благородный муж не может поступать плохо, и главным образом то, что затея, служившая детям постоянным предметом радостной болтовни, могла оказаться первым звеном в новой цепи горестных столкновений художника с враждебным ему миром.