Рембрандт

— Вот и они! — воскликнула она, вскочив и опрокинув груду белья.

Но Титус вернулся один. «Боже милостивый, что случилось?» — Такова была первая мысль, которая пришла в голову Хендрикье, но не потому что она прочла в лице мальчика нечто зловещее — в самом худшем случае оно выражало лишь легкое раздражение, — а потому, что ее пугало само отсутствие большой теплой фигуры Рембрандта, которого ей хотелось сперва отругать, а потом обнять.

— Где твой отец? С ним ничего не случилось? — спросила она.

— Он на складе, и с ним все в порядке. Так по крайней мере мне показалось.

— Но что он делает на…

— Я хочу есть! — заныла Корнелия, таща мать за руку. — Дай молока. Ты обещала дать молока.

— Хорошо, хорошо, сейчас ты получишь весь ужин… Подожди минутку, Титус, — я только успокою ее и сейчас же вернусь, — бросила она через плечо, но руки, дрожь которых ей не удалось унять, когда она накладывала на тарелку переварившуюся пищу, вскоре доказали Хендрикье, что успокоиться следует не дочери, а ей самой.

Когда она вернулась в гостиную, Титус, стоя на коленях, подбирал рассыпавшееся белье, и впервые его предупредительность разозлила Хендрикье.

— Что отец делает на складе? — спросила она.

— По-моему, убирается и проветривает. — Голос у Титуса был ровный, но в нем чувствовалась нотка усталости. — Дело в том, что сегодня вечером туда опять привезут картину.

— Какую картину? Ты о чем?

— О «Юлии Цивилисе». Об этом и хотели с ним поговорить в ратуше. Кажется… — молодой человек уже собрал вещи и раскладывал их аккуратными стопками, по-прежнему не вставая с колен и не глядя на Хендрикье, — кажется, ему предложили внести некоторые изменения.

— Внести изменения? — Вот что ожидало его вместо пергаментного свитка и официальной благодарственной речи! Хендрикье представила себе смятенное лицо Рембрандта, его тяжелое, оседающее под ударом тело, и от волнения опустилась на стул. — Кто предложил? Что произошло?

Терпеливо и немножко устало, словно он был уже по горло сыт всей этой историей, Титус рассказал, что произошло в кабинете бургомистра ван Спихела. Господина ван ден Фонделя и некоторых членов городского совета не совсем удовлетворила картина ван Рейна, и теперь, когда три остальных полотна тоже были вывешены, недовольные высказали то, о чем вот уже несколько недель в городе шли разговоры, доходившие до Титуса: нельзя, чтобы одно из полотен резко отличалось от остальных трех. Но картина не отвергнута — Хендрикье, конечно, понимает это? «Цивилис» лишь на время возвращен автору для некоторых переделок.

Впервые за всю их совместную жизнь Хендрикье испытывала сейчас отнюдь не любовь к изящному молодому человеку, который разложил, наконец, стопки чиненого белья на подоконнике и уселся напротив мачехи. Конечно, он был расстроен и опечален, но не возмущен и не подавлен; он сожалел о неудачно сложившихся обстоятельствах, но не ужасался перед лицом катастрофы.

— Для переделок? — переспросила Хендрикье, задыхаясь от жалости при мысли о том, что эту огромную картину, которую Рембрандт писал много месяцев и считал своим шедевром, спускают, словно знамя разбитого отряда, с места, где она висела, вселяя такую гордость в художника.

— Для каких переделок? Картина кончена. Каких переделок можно еще требовать?

Молодой человек смотрел на нее широко раскрытыми глазами, он был явно поражен ее неспособностью понять простую истину: как он и предвидел, эта злополучная затея с самого начала была обречена на провал. Может быть, это в самом деле так, может быть, Хендрикье сама предчувствовала это в сокровенных глубинах души, но, боже мой, как страшно подумать об этой несчастной фигуре в старом потертом каштановом бархате, о маленьких, воспаленных, мигающих от ужаса глазах, об ошеломленном лице, на котором написано, что мозг отказывается верить услышанному, о руке, опустившейся в поисках опоры на стол бургомистра, об этой бедной морщинистой руке!

Молодой человек печально устремил на свои руки янтарные глаза, полуприкрытые влажными веками и огненными ресницами.

— В ратуше с отцом были очень деликатны, очень, — сказал он примирительным тоном. — От него не стали требовать никаких определенных изменений, а просто попросили его привести картину в несколько большее соответствие с тремя остальными. Более того, ему сказали, что он сам лучше знает, как это сделать, и что ему щедро заплатят сверх условленной цены за то время, которое он дополнительно затратит на картину. Они сказали…

— Кто — они?

— Бургомистр ван Спихел и господин ван ден Фондель.

— Но твой отец ненавидит господина ван ден Фонделя!

— Неужели?

— Неужели?.. Да как же ты, знающий чуть ли не все на свете, мог этого не заметить?

Упрекать Титуса Хендрикье случалось и раньше, но она никогда не насмехалась над ним. Она заметила его быстрый, огорченный, недоверчивый взгляд и внезапно поникшие хрупкие плечи, но не испытала к нему никакой жалости: сейчас она, стоявшая между отцом и сыном, между молодым человеком и стариком, видела только старшего из них.