Рембрандт

Какие страшные вещи она о себе говорит, а он даже не может ей возразить! Да, Лисбет не проявляет интереса к телятам, птенчикам, щенкам; если сестра идет на рынок и за ней увязывается какой-нибудь малыш, она не испытывает ничего, кроме раздражения… Рембрандт скомкал первый, мертворожденный набросок и подумал, как заблуждаются его родители, полагая, что дети вознаградят Лисбет за скучные годы жизни с дураком. Мужчина — вот что ей нужно; видный мужчина, вроде Яна Ливенса, — вот кто должен посеять в ней семя, иначе в груди ее не хватит молока для ребенка.

— Не наклониться ли тебе чуть-чуть? Может быть, если ты наклонишься и будешь смотреть на него… — попросил он.

Девушка наклонилась вперед, но без той заботы и нежности, о которых думал Рембрандт: она просто согнула спину, словно ей на плечи взвалили тяжелый мешок. Избегая его взгляда — несомненно потому, что он уклонился от разговора об отсутствии у нее материнских чувств, — она с безразличным видом уставилась себе под ноги. А он не хочет раздражать сестру, напротив, он будет рад хоть немного утешить ее, убедить в том, что она нужна, — даже если для этого ему придется и дальше портить один лист бумаги за другим.

— Знаешь, Киска, я очень беспокоюсь за тебя, — сказал он и тут же подумал, как прискорбно не соответствует это старое прозвище нынешнему облику Лисбет, который давно утратил былую мягкость.

— Беспокоишься за меня? Почему?

Он не смог ответить: «Потому что ты как-никак была красива, а теперь твоя красота увяла, и жизнь, которая тебе предстоит, вряд ли стоит того, чтобы жить». Вместо этого, с преувеличенным вниманием разглядывая свой бесполезный рисунок, Рембрандт сказал:

— Потому что у тебя такой утомленный вид — ты слишком много работаешь.

— Много работаю? Да это же мое счастье. Не работай я столько, меня пришлось бы засадить в сумасшедший дом. Отними у меня метлу и щетку, и я, вероятней всего, рехнусь.

— Из-за отца?

Рембрандт увидел, как судорожно передернулось белое апатичное лицо сестры, и подумал, что она, пожалуй, любит отца еще нежнее, чем он, — у нее ведь такая пустая одинокая жизнь.

— Отчасти из-за отца, отчасти по другим причинам, — вяло ответила она. — Но не стоит об этом.

— Если я могу чем-нибудь помочь тебе, Лисбет, я, конечно…

— Хорошо. Будешь выносить помои после ужина? Ведро слишком тяжело для меня: поднимаю — спина трещит.

— Разумеется, буду, и с радостью. Напоминай мне, а то я могу забыть.

Даже этот жалкий знак внимания Лисбет приняла с признательностью: Рембрандт со стыдом и раскаянием заметил, что сестра смотрит на него глазами, полными нежности.

— Только ты не думай: я совсем не хочу взваливать на тебя лишние тяготы, — сказала она. — Видит бог, их у тебя и без того хватает.

У Рембрандта отлегло от сердца, так отлегло, что он без сожаления скомкал и выбросил еще один лист бумаги: он таки ушел от тяжелого разговора о душевных переживаниях сестры, да еще не утратил при этом ее расположения.

— Давай посмотрим, нельзя ли усадить тебя чуть-чуть иначе, — весело бросил он и, подойдя к сестре, шутливо потрепал ее по колену, взял за подбородок и изменил наклон головы. На этот раз поза получилась более естественной, и, по мере того как Рембрандт добавлял к наброску все новые и новые штрихи, он все больше преисполнялся радостью, которую неизменно испытывал, с головой уходя в работу. И когда сестра опять переменила позу, он даже не понял сперва, почему она это сделала, — ведь на лейденских часах пробило четыре всего минут десять назад. Но затем Рембрандт обернулся и увидел, что в дверях с торопливым и озабоченным видом появился Адриан, весь покрытый мелкой серой пылью от сухого солода.

— Я ищу мешки. Они у тебя тут не завалялись? — спросил брат.

— По-моему, нет.

— А я думал, они здесь. Помнится, я однажды видел один мешок у ван Флита — он надевал его себе на плечи.

— Но это же было так давно.

— Мне надо бы штук пять, шесть…

— Мы, действительно, брали несколько мешков в самом начале зимы… — Рембрандту и в голову не приходило сомневаться в своем праве распорядиться несколькими пустыми мешками; тем не менее, встретив влажный взгляд Адриана, он почувствовал себя несколько виноватым. — Но взяли мы, насколько помнится, штук пять, не больше. Вероятно, изорвали их на тряпки, чтобы вытирать кисти. Так что здесь не ищи — их давно уж нет.

— Жаль… Значит, кому-нибудь придется сбегать за ними в лавку. Хендрик Изакс, наверно, не зайдет до ужина?

Слова Адриана прозвучали упреком Лисбет: он, как и родители, считал, что такого безотказного работника надо каждый вечер приглашать к ужину.

— Сегодня его не будет. Он был у нас вчера и теперь придет только завтра. Мне время от времени тоже нужен свободный вечер, чтобы починить платье и помыться, — отозвалась девушка.

— Да я же ничего не сказал. Просто вижу, ты принарядилась, вот и решил, что ты ждешь гостей.

— Она надела новое платье, потому что я попросил ее позировать. Как только я кончу рисовать, я сбегаю куплю мешки и принесу их тебе на мельницу, — вмешался Рембрандт.

— А когда ты рассчитываешь кончить?

— Как я сказал тебе вчера — в пять.