Рембрандт

Лицо Корнелии светится глубоким, внутренним сиянием. Оно спокойно и величаво. В глазах цвета темной фиалки озабоченность. «У нас» — сказала она. Свой сюрприз она преподнесла ему без рыданий и упреков. Ни слезинки не пролила она и не сказала: «Ты виноват»… Что-то новое было во всем этом. И все-таки он содрогнулся — ведь он и с ней не венчан!

Корнелия почувствовала его беспокойство и поняла причину.

— Значит, теперь мы скоро поженимся, Корнелис? — спросила она.

И, к своему безграничному удивлению, он утвердительно кивнул.

Большие глаза Корнелии засветились трогательной преданностью. Она бросилась к нему в объятия со всеми безмолвными посулами любви, которые женщина способна вложить в этот жест…

Сейтхофф склонил голову. Женщина взяла верх над ним. Эти ясные глаза укротили его. Но он счастлив…

Потом она, еще сказала:

— Нашего сына мы назовем Рембрандтом.

На озабоченном лице Сейтхоффа расцветает улыбка.

— Откуда ж ты знаешь, женушка, что это будет сын?

Она уверенно кивает.

— О, я это знаю, знаю очень хорошо!

Удивленный, он больше не расспрашивает. Целует ее лоб, глаза. Вспоминает о женщинах, которых он знал до нее. Они молили о любви и старались удержать его рыданиями и угрозами. Стоило им заговорить о ребенке, как он скрывался от них, стараясь любым способом отделаться от их обременительных требований. Но дочь Рембрандта никогда не пыталась командовать им, ни о чем не просила. Она отдалась ему с беззаветным доверием, даже не подозревая, очевидно, всего величия этого дара. Плотнее прижимается он головой к ее щеке. Он готов потерять все, что угодно, но только не эту женщину, которая лежит в его объятиях.

Они уже строят планы на будущее. Сейтхофф не хочет засиживаться в Голландии.

— Наша страна слишком мала, — говорит он, — здесь все наступают друг другу на ноги. Никто этого не чувствует так, как мы, люди искусства. Носа за дверь высунуть нельзя. Что бы ты ни задумал, чтобы ни делал — сотни глаз следят за тобой. Только захочешь расправить крылья — а уж добрые друзья тут как тут, готовы их подрезать. Нет у меня больше друзей среди художников, и я очень рад этому. Покой этой страны — мертвящий покой, он культивирует духовную ограниченность. Но и кое-где за границей дела тоже обстоят неважно. Война не за горами. Мореплаватели уже чуют порох в воздухе. Наш золотой век миновал. Вондель умирает. А кто придет ему на смену? Может быть, Асселейн или Антонидес? Вондель и твой отец, Корнелия, — последние великие люди нынешнего века. Вот еще, может быть, и нашего статс-секретаря можно отнести к их числу: он так печется о развитии нашего флота, как никто другой из государственных деятелей. И все-таки мы катимся под гору… Еще тридцать лет — и мы отметим в календаре «год 1700-й». В действительности же наш век миновал уже сегодня. Жизнь в на-, шей стране мельчает, становится эгоистичнее. А мне, Корнелия, нужна большая страна, где я чувствовал бы себя свободно и где люди, высоко держащие знамя отечественной славы, не доживали бы свой век в нужде, не предавались бы забвению, как в Голландии. Я мечтаю об Индии…

Сейтхофф заметил испуганное движение Корнелии. Поняв его значение, он говорит смягченным голосом:

— Пока жив Рембрандт, мы никуда не уедем. Мы его не оставим, пока он нуждается в нас. Но позже… позже… ради нашего сына, ради нашего счастья… во имя нашего будущего, которое здесь безнадежно!

Голос Корнелии звучит твердо и спокойно:

— В Индии ли, здесь ли — вместе с тобой жизнь всюду хороша!

XXIV

Рембрандт неподвижно лежал в кровати и что-то тихо напевал. Осеннее солнце мягко озаряло комнату, согревая ее благодатным теплом. Великий художник пел старинную песенку: он ее слышал не то от Титуса, не то от Корнелии. Рембрандт обвел глазами мастерскую. Отчего так долго не приходит сегодня Хендрикье? Мастерская залита ясным, желтоватым послеполуденным светом. Где же дети?

А где этот незнакомый живописец, никогда не величающий его иначе, как «учитель», по имя которого Рембрандт то и дело забывает? А Титус где? Как давно он не видел сына? Ах да, как же он забыл: ведь малыш-то женат! Но разве он живет не здесь?..

Думать так трудно. Рембрандт закрыл глаза. Больше он не будет думать…

Повернувшись лицом к стене, он впал в дремоту. Но скоро он вновь проснулся. Ощущение усталости в мозгу прошло. Он свободно вздохнул и потянулся. Что теперь, утро? Он немного приподнялся и оперся на локоть, но подагра пронзила его острой болью. Он тихо простонал и потер больные места.

Сняв ночной колпак, он обернул голову платком. Солнце, ласкаясь, скользнуло по его скрюченным пальцам. Он протянул руки навстречу солнцу, как к благодатному огню горящего камина.

Где же дети? Поздние мухи жужжали в полосе света, падавшей из окна. Рембрандт сполз с кровати и заковылял по комнате. Нашел халат. Потом начал еще что-то искать. Холст. И краски. Вскоре он обнаружил и то и другое. Он принялся натягивать холст на подрамник. Это удалось ему не сразу. Краски на палитре засохли. Он тщательно очистил дощечку и намешал новые краски.