Рембрандт

Только рядом с ним Саския, юная и сияющая. Бурные и нежные любовные ночи, дни, озаренные пьяной радостью творчества. Он пишет с каким-то самозабвением, без устали гравирует; любовь Саскии, безоблачное счастье их молодого супружества рождают в нем чувство всемогущества. В ту пору он был еще знаменит, его чествовали, им восхищались. Он был в моде, заказы так и сыпались со всех сторон. Но всегда, среди любой работы, его тянуло писать одну только Саскию; пусть купцы и доктора дожидаются заказанных ими больших групповых портретов или сцен на библейские темы, — его любовь прежде всего! Порой, когда Саския хлопотала по хозяйству, он тихонько подкрадывался к полуоткрытой двери и восхищенным взором наблюдал за ней, а затем быстро и безошибочно запечатлевал ее образ на первом попавшемся под руку клочке бумаги, на серебряной или медной пластинке; ему доставляло огромное удовольствие показывать потом Саскии, как и где он ее застиг. Ее удивление и ее радость приводили его в восторг. Однако больше всего он любил заставать Саскию врасплох в ее тихой комнатке; он подхватывал ее на руки, и она, шаловливо сопротивляясь и смеясь от неожиданности, крепко прижималась к его груди. Он нес ее в залитую солнцем мастерскую и усаживал рядом с собой в самый сноп солнечного света, в котором плясали золотые пылинки. Оставшись с ней наедине, он жадными пальцами ощупывал ее фигуру, расстегивал платье и смотрел на Саскию таким дерзким взглядом, что она смущалась и краснела, но все же отвечала ему улыбкой.

Он порывисто и жарко целовал ее, любуясь ее гладкой, отливавшей жемчужным блеском кожей там, где ее не скрывала одежда, потом торопливо приносил ворох блестящих шелков — парчу, атлас, шуршащий зефир золотистых, темно-синих, изумрудных и пурпурных тонов. Искусной рукой он проворно драпировал ее в эти шелка, и она представала перед ним какая-то совсем новая, в фантастическом великолепии, с терпеливой и ласковой улыбкой на губах.

Рембрандт гордо и радостно смеялся. И все же ему всегда казалось, что наряд ее еще недостаточно роскошен! Он отступал шага на два назад и пытливо всматривался в нее; затем открывал тяжелые дверцы резного шкафа, тщательно и придирчиво выбирал из ларца драгоценности, поглотившие значительную часть приданого Саскии, — но ведь все эти сокровища предназначались только для нее! Он отбирал сверкающие каменья, чтобы украсить ее; иногда это были рубины — застывшие крупные капли темно-красного, густого вина, или же молочно-белые опалы с перламутровым отливом; а иной раз он извлекал из ларца тяжелые золотистые топазы или блестящие кораллы с гранями самой разнообразной формы; он перебирал тяжелые кованые золотые цепи и не раз царапал пальцы об острия серебряных булавок.

Украсив ее белую круглую шею ожерельями, он обвивал широкой цепью золотые душистые волосы Саскии, так что ее головка, еще более прелестная, чем всегда, начинала клониться под тяжестью сверкающего груза. Тогда он подносил ей зеркало, и оба они, молодые и шаловливые; дружно смеялись над чудесными превращениями, которые он придумывал для нее.

И вот она перед ним, его юная цветущая подруга, — всякий раз в миом, роскошном наряде; и всякий раз он торопливыми штрихами набрасывал рисунок, дрожа от нетерпения запечатлеть поскорее игру красок.

Так проходили первые месяцы их любви.

Теперь их очарование терзает Рембрандта, и порой он даже сомневается, действительно ли это он, тот влюбленный, с бокалом искристого вина в поднятой руке там, на картине, рядом с Саскией.

Но, вероятно, так оно и было. Он решительно все помнит. Он помнит также, что не похожий на действительность пьянящий сон длился всего несколько месяцев. Потом пошли дети. Рембрандт помнит эти маленькие, слабые создания на руках у Саскии. Они умирали один за другим, — едва успев получить имя; и с каждым из них таяли запасы — жизненных сил у любимой. Единственный ребенок, оставшийся в живых, маленький темноглазый Титус, стоил Саскии жизни. Всего один год лелеяла и пестовала она его, и как же счастлива она была! Целый год она изо всех сил боролась, стараясь отдалить свой конец; она не хотела оставлять сиротой беспомощное существо, не хотела ввергнуть в отчаяние отца ребенка. Но с каждым днем она угасала, страдала все сильнее и навеки уснула на роскошном широком ложе, на котором с тех пор никто уже не спал; она навсегда покинула Рембрандта, и он сам вынес ее из дому.

Этого ему никогда не забыть. Порой воспоминания доводят его до отчаяния, дурманят голову.

Саския! Саския!

Я так одинок! Зачем я живу? Что привязывает меня к тем, кто пережил тебя?

Я смертельно устал. Я грешил, Саския; у меня были связи с другими женщинами. Я не любил их; я всюду искал одну тебя, Саския! Саския!

Прости меня за все! Жизнь моя кончена. Я больше не в силах работать, не в силах молиться. Позови меня, и я приду. Здесь мрак, глубокая тьма.

Саския! Саския!

II