Рембрандт должен умереть

– Наверное, можно сказать и так, – отвечает профессор, улыбаясь уголками губ. – Но я бы не спешил обвинять сторонников традиции в косности. Я ведь уже сказал вам, что того же Рембрандта нельзя назвать последовательным человеком: это подтвердит вам любой его биограф. Он все время пробовал что-то новое. При компьютерном анализе все зависит от базы данных – но попробуйте корректно систематизировать данные по Рембрандту! С его учениками, конечно, все несколько проще: однажды найдя свой стиль, обычно довольно близкий к одному из стилей мастера, они старались всегда делать то, что у них получалось наиболее удачно. И возможно, компьютерный анализ поможет отделить работы учеников от картин самого Рембрандта. Вообще говоря, это было бы очень полезно, потому что, вы знаете, ученики до сей поры остались в тени мастера – в том числе и потому, что многие их картины подписаны им и приписаны ему. То есть нарушена историческая справедливость. Но высока вероятность, что многие работы самого Рембрандта не будут распознаны как принадлежащие его кисти.

– А например, в случае с Вермеером или Мане такой анализ даст более точный результат, чем с Рембрандтом?

– Пожалуй. У Вермеера вообще известно меньше сорока работ, и его стиль весьма последователен. У Мане тем более очень характерная манера письма, тут и без компьютера довольно легко будет разобраться, хотя импрессионисты – совсем не моя специальность. Видите ли, я традиционалист. Я считаю, что не то что Рембрандта – даже того же Флинка никто в последние двести лет не превзошел. Но это, конечно, просто мой личный вкус. Как сказал один из моих коллег, картины старых мастеров – это как любовь, а нынешних – скорее как одноразовый секс. Вот вы банкир, Иван, – помните день, когда «Леман Бразерс» объявил о банкротстве?

На этот неожиданный вопрос Иван смог бы ответить, даже если бы его разбудили среди ночи: 15 сентября 2008 года. Разорение «Леман», одного из крупнейших банков на Уолл-стрит, потрясло весь финансовый мир; до России ударная волна докатилась мгновенно, обанкротились несколько крупных банков, да и «АА-Банк» оказался под угрозой.

– Конечно, помните. Надеюсь, ваш банк не очень пострадал?

– Мы выплыли. Кое-как.

– А вы знаете, что в тот же самый день один английский шарлатан по имени Дэмиен Хирст устроил аукцион своих работ – чучел под видом произведений искусства и прочей подобной ерунды – и собрал больше двухсот миллионов долларов? Я называю это безумием, Иван. Люди во время величайшего в истории финансового кризиса выбрасывают огромные деньги за то, что когда-нибудь станет стоить копейки… Но вы никогда не скажете ничего подобного о Вермеере и Рембрандте: вот, пожалуй, два из не такого уж большого количества случаев, когда нынешние цены на искусство справедливы.

Последнее, что нужно сейчас Ивану, – ввязаться в спор о сравнительной ценности современного и классического искусства. Он вспоминает, что и Федяев говорил что-то подобное при их первом знакомстве; если бывшего чиновника выпустят, у профессора в Бостоне будет приятный собеседник.

– Арьян, а можно было бы все же договориться о том, чтобы подвергнуть бостонские картины компьютерному анализу?

– Подозреваю, Иван, что сам музей захочет это сделать, прежде чем объявить, что картины вернулись.

– А мне почему-то кажется, что нет. Но об этом, наверное, можно будет поговорить на месте.

– Да, пожалуй. Кстати, какое ваше любимое полотно из украденных в Музее Гарднер?

– «Буря на море Галилейском», – без колебаний отвечает Иван.

– Я ожидал такого ответа. Почему-то среди этих картин женщинам неизменно больше нравится «Концерт» Вермеера, а мужчинам – «Буря». Я могу кое-что сказать вам о ней в знак благодарности за ваше интереснейшее предложение. Даже если это подлинник, это не Рембрандт.

Иван откидывается на спинку стула и в первые несколько секунд не находит что ответить.

– Это ваше мнение как эксперта, Арьян? – В голове у Штарка проносится мысль, что зря он выбрал именно этого искусствоведа: похоже, у него имеется какая-то особая теория относительно «Бури», которая мало чем поможет в выяснении, подлинник ли она.

– Вовсе нет, исторический факт. Но, собственно, именно по этой причине мне так любопытно будет поехать с вами в Бостон.

Но Иван не успевает расспросить профессора о деталях, потому что в кафе появляется Молинари, и это замечают все присутствующие, оказавшись в его силовом поле. Молинари не из тех, кто вертит головой у входа: он направляется прямо к столику, за которым беседуют Штарк и Вирсинга.

– Иван! Профессор!

Штарк встает, чтобы пожать руку партнеру. «О господи», – вздыхает Вирсинга, у которого появился еще один незваный студент.

– Я опоздал, простите, – совершенно не извиняющимся тоном начинает Молинари, протягивая Ивану его служебный паспорт со всеми штампами. – Я тут в первый раз. Красивый город!

– Вы ведь Том Молинари? Иван говорил мне о вас, – отзывается Вирсинга. – Хотите, немного погуляем по городу, я вам все покажу.

– Было бы прекрасно, профессор…

– Арьян, прошу вас.