Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести

Головнину хотелось протестовать: «Не надо ничего делать обормоту Сенькину, ерунда все это, как плохой сон: привиделось и забылось», — но Анохина уже шагала по пролету меж станков к выходу из цеха.

Он еще не передал смену, когда ему сказали, что зовут в завком.

— По-ошла писать гу-у-берния, — сочувственно сказал Олег, который начал понимать, что с его напарником случилось что-то в самом деле неприятное. — Меня во-от так же та-аскали от одного к другому: в са-анаторий путевку уговаривали взять. Горела… Ве-еришь?

— Верю. Теперь всему верю.

— Ну и ду-урак, — обиделся Олег. — Ню-юня!

На втором этаже административного корпуса Головнин столкнулся с Игорем Сенькиным — тоже шел по вызову к Ивану Егорычу.

Иван Егорыч Смолин, председатель завкома, — из тех неглупых, расчетливых людей, которые знают, когда и что сказать, кого поддержать, когда промолчать. Хорош ли, плох ли — никогда не скрывал своего нутра, будто говорил: принимайте, какой есть, любите, если люб, не нравлюсь — противиться не стану. Ходовая его поговорка: умный в гору не пойдет, умный гору обойдет — бесила только ханжей, которым безрассудная смелость других — лакомая пища для собственного нудного морализирования. Принимается коллективный договор, обсуждаются итоги работы — Иван Егорыч мягко и настойчиво доказывает: люди мыслили за вас, заботились, вон сколько понаписали, напридумывали, чего вам остается? Возражения есть?

Всегда находится кто-то, кто крикнет: «Нету-у!» И все предложения Ивана Егорыча проходят большинством.

Ему к пятидесяти, роста он высокого, сухощав, вытянутое узкое лицо в косых морщинах, густые темные волосы почти без седины.

Рядом с ним на стуле Анохина воинственно уперлась кулачками в мягкие бока.

Ивану Егорычу смешно оттого, что просунувшаяся в дверь физиономия Сенькина глуповато-испуганная, смешна ему воинственная поза Анохиной, смешон и нелеп сам случай с Головниным, но от него ждут справедливого решения, и он напускает на себя вид неприступного судьи.

— Входи, входи, гренадеры, — едко-ласково приглашает Иван Егорыч. — Входи, не стесняйся.

Сергей садится поодаль. Он ждет слов, оскорбляющих его достоинство: натерпелся за день, готов ко всему.

— Сенькин, что за маскарад ты устроил в красном уголке? — слышит Головнин слова Ивана Егорыча, он переводит взгляд на миловидную Анохину; Аня подмигивает ему зеленым глазом, таким он кажется от падающего света из окна, пришторенного зеленой занавеской, шевелит пальцами разжавшегося кулачка — Сергей не понимает ее.

— Скажи, Сережа, все, как было. Чтобы не болтал Сенькин. Что-то много воли он взял. Пусть перед народом извинится за свое хамство.

Головнин недоуменно смотрит на нее и молчит, у него раскалывается голова, будто не спал несколько суток. Он ничего не хочет говорить, он хочет, чтобы его оставили в покое.

— Да что же это такое! — распаляет себя Анохина, и опять кулачки ее упираются в мягкие бока. — Какой-то гусь присваивает себе право лезть в чужие души! Одному неповадно, так он подговаривает глупую девчонку. Что это такое, спрашиваю?

У «гуся» дрожат от обиды усики, большой лоб с залысинами багровеет. Иван Егорыч досадливо морщится: он не переносит крика, тем более в своем кабинете. Поднял руку, успокаивая Анохину, строго уставился на Сергея, потом на Сенькина. У Ивана Егорыча трудная задача: сделать, чтобы все трое ушли от него довольными.

— Зачем же так волноваться, милуша, — ласково укоряет он Анохину. — Вредно, и пользы мало.

И пока женщина не успела раскрыть рта для ответа, сразу же Сергею:

— Стукнул, и ладно, правильно… Хотели только выяснить, а ты в амбицию. Мальчишка!

— А тебе нечего раздувать несуществующие грехи! — Это уже Сенькину.

Всем успел высказать свое мнение Иван Егорыч.

— Так вы же сами говорите — стукнул, — пробует защищаться Игорь. — Как же не разбираться?

— Экой ты! — сердится Иван Егорыч на непонятливость Игоря. — Поговорили бы вдвоем — и всему конец.

— Поговоришь с ним! Как собака бросается.

— Да, конечно…

Головнин словно в тумане видит маленькую упругую фигуру Анохиной у самого стола председателя. Ей не нравится разговор, не ждет она от него никакой пользы.

— Понабрали себе помощничков, — презрительно говорит бабенка. — Бесхребетники!

— Ты что это? Ты что? — Иван Егорыч пристукивает кулаком по столу. — Не забывайся, Анохина.

— Пошли вы все…

Маленькая Анохина гордо отстукала каблуками, распахнула дверь. Дверь спружинила в притворе. Иван Егорыч растерянно и стыдливо улыбнулся.

— Ну, баба… — И тут же успокоился, спросил: — Сенькин, есть у тебя дети?

Игорь выпучил и без того выпуклые глаза.

— Не понимаю, Иван Егорыч…

— И я не понимаю. Ты зачем Сергея ославил? Что он тебе сделал?

— Так ведь… по делу…

— «По делу». Деловой какой… Иди, иди. У меня и своих дел полно.

— Я уйду, но вы неправильно… — Игорь хлопал белесыми ресницами и не двигался с места.

— Это о детях-то? Правильно! Не надо плодить себе подобных. Учитываешь?

Хлопнула и за Сенькиным дверь, так же отпружинив в притворе.

— А ты чего набычился?

— Так ведь… — сказал Головнин словами Игоря и впервые за этот день улыбнулся.