Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести

«Старый дурак, — ругал он себя, — считал, что все знаю о своих „бесенятах“. На вот тебе…»

Сегодня он вызвался идти с ними. Он поставит Васю топ-топ головой на землю, сапогами сорок пятого размера к звездам, — может, поумнеет.

И вот идет.

Но какая ночь, какая ночь! Сыплет водяная пыль, не дождь — пыль. Нет ни огонька — в городе действует затемнение.

Максим Петрович приглядывается к ребятам. Сбоку широко шагает Венька, ноги ставит твердо, размахивает руками и сопит. Маленький, шустрый Алеша чуть впереди, бережно придерживает за пазухой несъеденную горбушку хлеба: у него больная мать и у нее продуктовая карточка последней категории. Просто удивительно, как в такой теми Алеша не сбивается с дороги. Но еще больше удивился бы Максим Петрович, узнай, что с этой осени, начиная с сумерек, Алеша почти ничего не видит: к нему возвратилась «куриная слепота», которая обычно-то мучает его по веснам. Он идет на ощупь, потому что знает на этой дороге каждый бугорок. Что там музыкант, что, играя на пианино, не замечает своих пальцев, — в сплошном тумане, который застилает глаза, перебирать ногами, обходя знакомые ямины, наверно, посложнее.

С ним такая беда первый раз случилась еще в деревне. Весной в водополицу вдруг почувствовал, что ослеп. Было это в сумерки, они со старшим братом Панькой шли с реки. Уцепился за Паньку, изрядно напугав последнего. «Ты что, ты что?» — зачастил тот. «Не вижу, совсем ничего не вижу», — плача, ответил Алеша. «Неужели ничего?» — «Огонек впереди вижу». — «Так это учительковский дом, свет из окна». — «Веди меня прямо туда».

Дома при свете лампы глаза стали видеть так же остро, как и раньше, утром тоже никаких последствий внезапной слепоты, а вечером повторилось, что и накануне. Алеша ничего не сказал родителям, но, еще солнце не скатывалось за лес, забирался в избу. Зато Панька рассказал об этом удивительном происшествии ребятам, и они, проявляя чудеса изобретательности, к вечеру заманивали Алешу подальше от деревни, а потом разбегались. Спасал Алешу все тот же «учительковский» огонек в окне, он брел напрямик к нему, сваливался в ямы, наполненные водой, карабкался на четвереньках по буграм. Приходил домой мокрый, измученный. Потом мать узнала, повезла к врачу. У него оказалась «куриная слепота», что появляется от недостаточно разнообразного питания. В городе весной он не замечал своего недуга — на улицах было много огней. Сейчас изо всех сил старался, чтобы не заметили его слепоты, и это вроде удавалось.

Максим Петрович тяжело дышал; от непривычно грязной дороги, от напряженного ожидания встречи с неумным милиционером он совсем ослаб.

— И чего ты, Петрович, все время ищешь себе дело? — вдруг нарушил молчание Венька. Он шлепал по дороге старыми отцовскими сапогами и недоумевал. — Вот поперся, чудик, с нами. В милиции ему захотелось переночевать.

— Цыц! — сварливо ответил на это Максим Петрович. — Мое дело, куда иду. Ума не накопил, чтобы так разговаривать со мной. — Ботинки у него разъезжаются в грязи, того гляди упадет, но храбрится.

— Я ведь тебя жалею, Петрович. Как же…

— Нашелся, жалельщик. Тебя плохо воспитывали. Ты почему меня все время «тыкаешь»? Что я тебе, ровня?

— Вона-а! — донельзя удивился Венька, и будь это днем, Максим Петрович заметил бы на его лице озорную ухмылку. — Небось сам говорил: «Считайте меня за папку родного». Во, чудик! Что я со своим папкой «выкать» буду? Не городи не дело-то.

— Дряннуха ты, Венька, — потеплевшим голосом сказал Максим Петрович. — Другой бы и любить тебя не стал.

— Ладно, рассопливился. Только меня этим не проймешь. Ты лучше приготовься: счас плотина будет, дамба перед ней. Ты давай в середке, мы по краям, держать нас будешь. И запомни: дернешь меня, я от дороги буду, — в воду свалимся, а глубина тут саженная, мы уже с Лешкой меряли, сваливались; его дернешь — в грязи плавать станем. Вася топ-топ посмотрит на нас, грязных, от хохота упадет, а ему нельзя падать, он на посту.

Где-то впереди них должна быть фабрика. До войны она освещалась снизу доверху, красивой казалась со стороны.

— Я вот все приглядываюсь, — сказал Максим Петрович. — Ты, Веня, похож на Сашку…

— Какого Сашку? — Венька, заинтересованный, приостановился. Максим Петрович тоже был рад передышке: впереди самые трудные метры, надо собраться с силами.

— Брат у меня был. Неугомонный…

— Чем же он таким отличался, неугомонный? Ты ведь, Петрович, ничего нам о себе не рассказываешь. Выходит, у тебя и брат был?

— Братьев нас было четверо, а вот Александр больше всех в памяти остался. Специальность у него была отличная, механиком на волжских пароходах плавал. Потом красногвардейцем захотел стать. И все по неугомонности своей…

— Ну, Петрович, вот это да! Чем же плохо — красногвардеец? — У Веньки даже нотки обиды в голосе проявились. — Он новую власть защищал, наверно. Не дело говоришь ты, я бы гордился.

— Да разве я о том, что он винтовку взял! Вот, как и в тебе, дисциплины в нем не было, вывертыш, одним словом. Его уж из уголовного розыска уволили, там он после работал.

— За что уволили-то?