Рене по прозвищу Резвый

К концу первой недели плавания Рене уже совсем освоился на корабле. Он привык к непрерывной качке, к тесноте и постепенно перезнакомился со всеми двумястами пассажирами, пятьюдесятью матросами, а также с боцманом, с капитаном и с его первым помощником. Разумеется, такие обширные знакомства ему удалось завести не потому, что всем так хотелось пообщаться с юным помощником врача, а потому, что многим время от времени требовалась медицинская помощь. А так как Жиль был по натуре своей мизантропом и человеком весьма нелюдимым, да и часто бывал занят приготовлением лекарств, то разносить снадобья и следить за тем, чтобы их правильно принимали, стало основной обязанностью Рене. Ему приходилось бывать и в каютах состоятельных пассажиров, которые ехали в Новый Свет с относительным комфортом, и в трюме, где более бедные путешественники влачили весьма жалкое существование. После того, как Рене посетил трюм в самый первый раз, он долго благодарил бога за заботу, а Жиля за то, что тот предложил ему остаться в своей каюте, потому что находиться в трюме и в течение получаса было каторгой, а уж жить там постоянно…

Еще Рене благодарил бога и Жиля за то, что судовой врач не позвал капитана, когда Рене его об этом просил, и за его мудрый совет держаться от этого человека подальше. Такой вывод Рене сделал, понаблюдав, как месье Лефевр обходится со своими матросами. Наказания на них сыпались как из рога изобилия за каждую провинность, не важно, крупная она была или совсем незначительная. Рене понимал необходимость дисциплины, но она в его понимании означала не то же самое, что жестокость. А когда матросу спускают шкуру со спины за какую-нибудь мелочь, которую он не успел сделать, то это именно жестокость. Насчет же спин и шкур Рене знал не понаслышке, ему потом приходилось поднимать на ноги наказанных, и он видел все последствия неумеренных наказаний.

К пассажирам, кроме, разумеется, богатых, капитан вообще относился как к скоту. Их жизни стоили для него не больше тех монет, которые ему должны заплатить за них плантаторы, и церемониться с ними он не собирался. Для них были установлены строгие правила, за нарушение которых тоже полагались наказания, хотя и не такие жестокие, как для матросов. Вероятно, чтобы не убить ненароком.

Неудивительно, что атмосфера на корабле была не слишком веселая. Капитана боялись как огня все, включая его первого помощника и боцмана. Никому не хотелось попасть под горячую руку, потому что в гневе капитан был способен на многое.

Хотя внешность месье Лефевра вовсе не производила отталкивающего впечатления, скорее, напротив, он был невысок, строен и черты лица его не были неприятными, Рене при встрече с ним каждый раз с трудом сдерживался и очень жалел, что у него при себе нет шпаги. То, что мир только выиграл бы, избавившись от этого человека, у него сомнений не было.

Как не было сомнений и в том, что, если бы не Жиль, который сразу разобрался в ситуации, самого Рене давно не было бы в живых.

Он как-то попытался ему об этом сказать, но Жиль на поток благодарностей отозвался скупо. Ему это было не нужно. Для него было достаточно, чтобы помощник точно выполнял его указания и не слишком надоедал, а до остального ему не было дела.

Вообще же, как ни странно, но мрачный и нелюдимый врач и его жизнерадостный ученик прекрасно поладили между собой. Рене не стоял у Жиля над душой, проводя все свободное время на палубе, где наблюдал за работой матросов, а Жиль не доставал Рене своей медициной и нравоучениями, объясняя лишь то, что он должен знать в каком-то конкретном случае.

В целом плавание проходило спокойно. Пираты, которых боялись все, начиная капитаном и заканчивая юнгой, почему-то не нападали. За полтора месяца корабль всего два раза попал в шторм, да случилась одна большая драка с поножовщиной между матросами и кое-кем из пассажиров. Порезавшие друг друга бедняги были первыми, кого Рене с Жилем зашили в парусину и выбросили за борт. Конечно, эти смерти произошли не по недосмотру судовых врачей, но Жиль все равно несколько дней ходил мрачнее обычного, приняв смерть драчунов так близко к сердцу, как будто отвечал за них лично перед господом богом.