Ренегат

– Я это знаю, Тадзимано, и я, искренний друг вашего родителя, – вздохнул Куманджеро, – уверен, что он ответил бы мне с искренностью, но, прежде чем предложить ему эти вопросы, я должен проверить со стороны некоторые недавно ставшие мне известными обстоятельства. Зачем я буду тревожить почтенного старика расспросами, которые могут разбередить, может быть, до сих пор сочащиеся раны его души? Быть может, в этом нет и надобности, и я решился обратиться к вам. Вы старший у вашего отца, и я думал, что вы посвящены им в его тайны прошлого.

– Нет, уверяю вас, нет! – воскликнул Тадзимано.

Голос его звучал такой искренностью, что Куманджеро уже из этого тона убедился в полной невозможности для молодого человека ответить на его вопрос.

– Сведения, которые я хотел получить от вас, Тадзимано, касаются совсем постороннего человека… Но не будем более говорить, раз вы не можете сказать мне ничего… Скажите вот что: как живет у вас русский, которого привез с собой из Сан-Франциско ваш брат?

Одно только напоминание об Иванове привело молодого человека в веселое настроение.

– Вы говорите об этом медведе, тюлене, морже! – весело произнес он. – О, я скажу вам, что он очень забавен… Он заставляет нас много смеяться…

– Я не сомневаюсь в этом, но скажите, вспоминает ли он своего товарища?

– Он и вас, Куманджеро, вспоминает, очень часто… Не желая говорить вам комплименты, все-таки скажу, что вы произвели на него прекрасное впечатление…

– Да, он считает меня своим другом… – беззвучно рассмеялся Куманджеро, – не разочаровывайте его… Скажите, рассказывал он вам о своем товарище?

– Очень много, и притом нечто невероятное… Этот его товарищ – сын какого-то преступника; русский утверждает, что несчастный был обвинен без вины, что вокруг него была хитро сплетена адская интрига… Потом он рассказывал, что этот молодой русский влюблен в девушку, которую родители не желают отдать ему в жены… Многое еще говорил он и все с такими ужимками, что мы от души хохотали. Ведь вся наша семья говорит по-русски.

– А ваш отец слушал эти рассказы?

– Русский говорил при нем…

– И какое впечатление они произвели на него?

Тадзимано задумался как будто стараясь припомнить что-то.

– Да, да, – пробормотал он, – когда отец услыхал рассказ русского гостя, он показался мне очень взволнованным… Голос его вздрагивал, и я даже заметил на его глазах слезы…

– А потом?

– Что потом?

– Не расспрашивал ли он своего гостя о подробностях жизни его товарища?

– Кажется, расспрашивал, но только не при нас. Я знаю, что он долго беседовал с русским наедине…

– И после этой беседы каким показался вам ваш отец?

– Взволнованным, удрученным, но такое состояние скоро прошло… Отец теперь так же спокоен, как и всегда… Он даже весел и, если не ошибаюсь, занят теперь изучением записки генерала Кодама…

– Да, маркиз Кацура поручил этот труд вашему отцу… Я надеюсь, что на собрании ассоциаций мы услышим его речь по этому поводу.

Куманджеро замолчал. На его высоком лбу образовалась характерная складка; очевидно, он что-то соображал.

– Собрание ассоциаций будет происходить здесь, во дворце. Оно, вероятно, будет отложено на несколько дней, – проговорил он, как бы продолжая думать, но только думать вслух, – и великий микадо желает присутствовать на нем… Стало быть, время у меня еще есть… Да, есть!

Он поднял голову, огляделся, как будто только что проснувшись от глубокого сна, и тихо, даже застенчиво засмеялся. Тадзимано смотрел на него с удивлением.

Немногие в Токио знали Аррао Куманджеро, но те, кто знал его, в один голос называли «железным патриотом».