Ренегат

Тадзимано молчал, не находя ничего, что бы он мог сказать в ответ своему спутнику. Он даже слушал его невнимательно; мысль его в эти мгновения была около Ольги; он ломал голову, что бы придумать, каким бы способом узнать от нее самой решение вопроса, который стал наисущественнейшим в его жизни.

Кучумов между тем продолжал приводить все новые и новые доказательства невозможности войны.

– Прощайте! – решительно перебил его лейтенант. – Благодарю вас за все, за все благодарю!..

– Я вас буду ждать, – приостановился Кучумов, – придете?

– Не знаю… Нет!

Павел Степанович нахмурился.

– Ну, как хотите! – с оттенком недовольства произнес он. – Впрочем, если нельзя сегодня, приходите завтра… Мы будем рады видеть вас!

Они расстались.

«Что делать? – с трепетом думал Тадзимано, глядя вслед удалявшемуся от него Кучумову. – И как неожиданно все это вышло!.. Я под арестом и не смею нарушить приказание… Но я не могу оставить это так, не могу, не могу… Я должен узнать все, все решить, а там мне все равно».

Одолеваемый волнением, он вошел в подъезд гостиницы, где снимал две комнаты.

– Вам, господин, записка! – передал ему небольшой конверт швейцар.

– От кого это?

– Не могу знать… Принес какой-то бойка-китайчонок и сейчас же ушел… Ответа не спрашивал.

Лейтенант вскрыл конверт.

Там стояло всего несколько японских иероглифов, начертанных, очевидно, наспех.

Тадзимано несколько побледнел, прочитав их.

Неизвестный автор жестоко укорял его за ссору с Контовым. Особенно загадочной показалась молодому японцу фраза:

«Ты рисковал стать Каином, и если ты осмелишься оскорбить несчастного, то отцовское проклятье ляжет на тебя позорным пятном».

«Какая-то мистификация! – чуть ли не вслух воскликнул Александр. – Кто только мог написать эти слова?»

Он с сердцем изорвал записку в мелкие клочки.

– Еще там вас, господин, гость дожидается, – сообщил ему все тот же швейцар, – в вашем номере сидит.

– Кто еще такой? – с сердцем спросил Тадзимано.

– А этот простец, что у вас бывает… с Невского завода…

– Иванов? – радостно воскликнул молодой человек.

– Не могу знать фамилии, должно, что этот самый!..

Тадзимано уже не слушал швейцара и быстро шел по лестнице во второй этаж, где было его помещение.

«Я не смею никуда выходить сам, но принимать у себя я могу кого угодно! – соображал он. – А что, если я напишу письмо и пошлю его к Ольге с Ивановым? Отчего мне в самом деле не сделать так? Писать письма не запрещено»…

Его действительно ожидал Василий Иванович.

Куда только девалась недавняя веселость добродушного толстяка. Иванов был даже на себя не похож. Он похудел, осунулся, вид его был грустен и в то же время мрачен.

– Соскучился по вас, – приподнялся он навстречу Тадзимано, – сердце, Александр Николаевич, так и рвется, душа мутится и нигде себе покою не нахожу…

– Что с вами? – с участием спросил молодой человек, – я и то замечаю, что вы переменились…

– От тоски все, говорю я, сердце не на месте… Уж я и пьян-то напивался, и даже буйство учинил – ничего не помогает… Работаю, как вол, и все для того, чтобы забыться, но все-таки не помогает… Истрепался душою весь…

– Да вы скажите толком все, я пойму, посоветую, как сумею… Только постойте…

Лейтенант позвонил и приказал явившемуся на звонок слуге подать чая, водки и всякой закуски.

– Вот подкрепляйтесь, – угощал он Иванова, – а потом и говорить начнем.

Василий Иванович не заставил себя просить. Тадзимано даже не прикоснулся к водке, зато его гость быстро опорожнил довольно объемистый графинчик.

– Ничегошеньки, как есть, не действует! – с сожалением проговорил он. – Столько проглотил, а хоть бы в одном глазе…

– Хотите еще?

– Не откажусь… Вы только, Александр Николаевич, не бойтесь, я не упьюсь… Лью, как на каменку, и хоть бы что… Даже угара не чувствую…

– А там, у нас, вы, кажется, воздерживались…

– Да нешто у вас можно было? У вас не выпьешь: одно слово – Япония прокислая, а мать рассейская земля к вину всегда располагает, потому что рассейскому человеку иначе и существовать не стоит.

– Ну, вы говорите что-то совсем непонятное.

– Правда, правда! Еще господин поэт Некрасов написать изволил, что вольготно, весело живется на Руси лишь пьяному. А ежели ты трезв, так всякие тебе мысли в башку лезут… Сидишь и сам себя спрашиваешь, отчего и почему у нас не так, как у других… Против мыслей вино очень пользительно. Ежели тебе пьяному и в морду заедут, так и то, как с гуся вода, а поди-ка дай по зубам трезвому! Сейчас возопиет: «За что мне сие?» А вопиять нам не полагается…

Как ни хорошо знал Тадзимано русский язык, даже разговорный, но он с трудом следил за речью Иванова. Опорожненный графинчик был уже сменен на полный, да и того уже оставалось меньше половины.

– Вот хоть себя, к примеру, возьму, – продолжал Иванов, – и сколько же у меня теперь мыслей в голове: одно слово – гибель! Есть и такая, что всем моим мыслям – мысль…

– Какая же это? – спросил Тадзимано.