Рентген строгого режима

Зима 1952/53 года прошла без особых потрясений, мой кабинет функционировал четко, а я старался в меру своих сил помогать моим многочисленным друзьям и знакомым моих друзей. Я все-таки кое-что мог. Мог, например, зыку устроить «кант» – то есть освободить от работы на несколько дней или даже положить в больницу на недельку-другую. Мог достать любое лекарство, мог договориться об анализах без направления врача, протолкнуть на прием к врачу без очереди, мог способствовать переводу работяги в любую бригаду или на любой участок в шахте или на поверхности. Иногда, по просьбе нарядчиков, даже устраивал инвалидность, но это было очень трудным и опасным делом...

Друзья, зная мои возможности, скучать мне не давали. Все инженеры Проектной конторы, отправляясь или возвращаясь с работы, проходили мимо моего кабинета, на дверях которого сияла мастерски выполненная Володей Пет ровым красивая, черно-серебристая стеклянная вывеска: «РЕНТГЕНОВСКИЙ КАБИНЕТ».

Володя был специалистом по изготовлению всяких штампов, документов, печатей – всему этому его обучили в «Цеппелине». Кроме этих премудростей, Володя великолепно делал копии скульптур, из гипса, и по моей просьбе, конечно, он украсил мой кабинет красивыми настенными бра, матовые шары для которых «свистнул» у кого-то на шахте вездесущий Коля Кочергин.

Летом, когда солнышко наконец начинало пригревать заполярную землю, я любил посидеть на лавочке у дверей своего кабинета и понаблюдать за «движением». Все проходящие мимо приветливо здоровались со мной, иногда кто-либо подходил ко мне и что-нибудь просил, и я всегда старался помочь. Мне казалось, что я перед другими заключенными в неоплатном долгу, живу в большой «квартире», понемногу работаю и делаю, в общем, что хочу... А они? Спускаются в холодную вонючую шахту и под землей в пыли и грязи по девять-десять часов добывают чертов уголь, рискуя каждую минуту жизнью, – даже подумать страшно. И так изо дня в день, из года в год, до конца своих дней, а взамен только скудная еда и безвестная могила в тундре...

Особенно меня донимал Соломон Абрамович Каплинский, в прошлом крупный инженер-электрик Московской энергосистемы. Посадили Соломона в 1937 году, он был, что называется, из старой когорты, все видел, все пережил, но не потерял интереса к жизни... Небольшого росточка, крепкого сложения, Каплинский был удивительно коммуникабельным и симпатичным человеком, и доброты необыкновенной – всем-то Соломон старался помочь. По вечерам, если бараки были открыты, Соломон заходил в секции, заводил там знакомства и потом, что называется, хватал меня за горло – того положить в больницу, этого показать врачу, тому достать лекарство или через нарядчика устроить в хорошую бригаду... Мне буквально житья не было от Каплинского. Я знал, конечно, что Соломон делает эти дела не для профита, но мне было от этого не легче... Говорил Соломон, по-моему, на всех европейских языках, и вот тащит он ко мне в кабинет насмерть напуганного румына или злобного венгра с колес, которых никто не понимает, а Каплинский поболтает с ними полчаса, смотришь – и румын повеселел, и венгр заулыбался, а я уже топаю доставать для них что-либо... Иногда, завидев издали маленького Каплинского, я даже старался куда-нибудь схорониться, чтобы не попадаться ему на глаза...

По воскресеньям ко мне в кабинет заходили мои самые близкие друзья – Евгений Эминов, Лев Курбатов, Юра Шеплетто, Валентин Мухин, Бруно Мейснер, Федя Жаткин, Жора Рожковский, Иосиф Павлович Шельдяев, Миша Сироткин и многие другие, самые уважаемые мною человеки... Я только следил, чтобы по много одновременно не собирались, так как знал, что мой кабинет находится под неусыпным наблюдением оперов всех мастей и рангов, об этом меня неоднократно информировал вохряк, дважды в день проводивший поверку в стационаре. Невысокий, весьма шустрый, но, впрочем, довольно симпатичный, он хорошо ко мне относился, а я время от времени снабжал его химикалиями для фотографии. Во время утренней поверки он, бывало, приоткроет ко мне дверь, негромко спросит: «Спишь, Боровский? Ну, спи, спи...» – и уходит, уверившись, что за ночь я никуда не делся... Иногда вохряк присаживался ко мне на кушетку и, дыша не очень густым перегаром, подробно рассказывал, какие вопросы обсуждаются у них на закрытых партийных собраниях. Такая информация – из первых рук – представляла для нас серьезный интерес, и я, конечно, делился ею со своими товарищами, впрочем, не указывая источник, да об этом и не принято было спрашивать, узнал, и все... Между делом вохряк как-то сообщил, что майор Воронин, отдавая должное мне как специалисту, неустанно повторял на собраниях, что Боровский, дескать, особо опасный политический преступник, вражина страшная и что за ним нужен глаз да глаз...

– Воронин так и говорил: «С рентгенкабинета глаз не спускать!» Учти это, Боровский, помни всегда и будь осторожен! Понял?