Рентген строгого режима

В бараке Г. С. всегда было чисто, тепло и уютно, в небольших изолированных комнатах стояли наготове деревянные топчаны, застеленные чистейшим бельем. Дневальным у Блауштейна числился бывший кадровый немецкий полковник, здоровенный мужчина, надо сказать. Я всегда поражался, как безупречно полковник исполнял обязанности дневального, был всегда чисто одет, подтянут и как лихо ставил перед Блауштейном тарелки с едой... В общем, если быть честным, в лагере после меня лучше всех жил Григорий Соломонович, и даже капитан Филиппов относился к нему терпимо, хотя и был сталинским антисемитом... Но неустойчивая жизнь в лагере вскоре обрушила на Г. С. целый воз неприятностей... С очередным этапом, прямо с колес, привезли из Риги врача-психиатра по фамилии Рубинштейн. Крупный специалист, Рубинштейн, к сожалению, имел какой-то странный, очень уж темпераментный характер, неуемная жажда деятельности его прямо обуревала, что, как известно, в лагере не поощряется. «Не высовываться!» – Рубинштейн этого не понимал и повел себя, вопреки нашим советам, очень неосмотрительно. Всем-то он интересовался, все хотел знать из первых рук, он бегал из барака в барак, как наскипидаренный, то летит к главному врачу Лещенко, то в хирургию к Благодатову, то в «заразное» отделение к Блауштейну, то ворвется как ураган ко мне в рентгенкабинет, но я скоро его отвадил, заявив напрямик, что его поведение мне не нравится. В конце концов Рубинштейн добегался, его стремительные вояжи не остались незамеченными операми всех рангов, и они приказали провести тотальные шмоны во всех отделениях санчасти, включая и барак Блауштейна. У меня и у Зискинда вохряки особенно не усердствовали, боялись трогать приборы и аппараты, но зашли, походили, пооткрывали ящики в столах и ушли. Конечно, у Блауштейна они ничего не нашли, кроме небольшого пустячка, повлекшего неисчислимые бедствия для нашего дорогого Григория Соломоновича – из кармана телогрейки шустрый вохряк извлек клочок бумаги, на котором Блауштейном были написаны сочиненные им стишки. Начинались они так:

Не страшен нам Филипп-тиран
и враг усатый таракан...

Накануне во время дежурства в столовой врача Эдика Пилецкого Филиппов собственноручно поймал около плиты одного черного таракана, за что Эдик был посажен в БУР на пять суток без вывода на работу. Добрый Г. С., желая приободрить бедного погорельца, сочинил смешные вирши и намеревался при удобном случае передать их Эдику в БУР. Ан нет! Стихи прочел Волкодав и впал в монарший гнев: не кричал, не матерился, но своим скрипучим голосом приказал, во-первых, посадить доктора на пять суток в холодный карцер, потом в БУР на пятнадцать суток с выводом на общие работы и, в-третьих, списать врача из санчасти и отправить затем на самый плохой ОЛП, где использовать только на общих работах. Все распоряжения Волкодава были неукоснительно исполнены. Свой гнев Волкодав аргументировал железной логикой:

– Что паршивый еврей обозвал меня тираном – я не в претензии, тут все ясно, – объяснял Филиппов работникам санчасти, – но в моем лице Блауштейн оскорбил всю советскую власть, так как я являюсь депутатом райсовета. Но главная вина Блауштейна не в этом, что значит «усатый таракан»? Да за такой намек, будь моя власть, Блауштейна следовало бы повесить, но, к сожалению, такой власти у меня нет. Но Блауштейн меня запомнит...

Так закончил Волкодав свою тираду перед врачами и фельдшерами. Кого в нашей стране называли «усатым»? Конечно же, Сталина! И хотя доктор имел в виду действительно таракана, доказать Волкодаву это никто не рискнул, и бедного Г. С. «поволокли по кочкам», выражаясь лагерным языком. Мы встретились с Г. С. после карцера и БУРа, перед самой отправкой на этап, держался Григорий Соломонович великолепно, на его лице, как всегда, сияла добрая улыбка: к тому, что погорел, он отнесся, как и следует мудрецу – философски. Туго пришлось Г. С. после нашего лагеря, все пришлось ему пережить, и однажды его чуть не убили, проломив череп топором. Ударил его бандеровец, которому доктор не дал незаконного освобождения от работы. Все-таки на общих работах Блауштейн пробыл недолго, врачей не хватало, и его снова взяли в санчасть, благо Волкодав находился далеко от его ОЛПа…

Жизнь в лагере продолжалась, мой рентгенкабинет работал, как хорошие часы, вел я себя очень осторожно и кроме занятий в самодеятельности ничем другим не интересовался. После истории с Блауштейном все утроили бдительность, ничего и никому не писали и тщательно следили за своими карманами.

Наш лагерь постепенно пополнялся новыми заключенными, для их размещения сами заключенные строили новые бараки, несколько улучшенной конструкции. Бараки были более теплыми и просторными, имели, как правило, внутренние санузлы, что избавляло от необходимости выходить на улицу «по нужде» в страшный мороз и пургу...